Хатка Бобра - Как Веприк, сын Тетери, маманю спасал

Сверху надвигалось что-то страшное, гремевшее костями и сыпавшее искры. Веприк разглядел какие-то полосы, а потом — кольчатое, как у дождевого червяка, брюхо, трясущее черной чешуей.

Дальше все шло так быстро, что у Веприка в памяти осталось только несколько картинок, что происходило между ними он не успел понять. Вот маманя все стоит посреди поляны, вытянувшись, как рябинка в красном платке. За ней какая-то скрюченная серая фигура, кажется Пелгусий.

Потом на поляну падает неимоверного размера лапа с когтями и в следующую секунду маманя уже зажата в когтях. Тут она словно просыпается и начинает кричать и биться. Отец тоже кричит и бежит к ней и пытается втиснуться под чешуйчатые пальцы, но мама поднимается все выше, уже выше человеческого роста. На пустой поляне — только батя, упавший лицом в опаленную траву, и замешкавшийся Пелгусий в длинной серой рубахе.

Еще через секунду вторая лапа хватает Пелгусия поперек туловища и тоже вздергивает его в вышину. В мелькании искр они летят все выше, кричат, а внизу стоит на коленях отец и повторяет «Смеянушка… Смеянушка…» Бесконечное змеево туловище кольцами падает из темноты и возносится ввысь. Ударили по воздуху серые крылья, разметав ближний из костров, из мрака раздалось победное шипение. В темноте над головами хлестнула гибкая длинная тень, змеев хвост. Напоследок одна из березок сломалась пополам и рухнула, видимо, задетая хвостом. Хлопанье крыльев и крики похищенных смешались и начали удаляться, змей, кажется, летел уже среди звезд, искрящийся, длинный, то противно изгибающийся коромыслом, то распрямляющийся, и неясно было, растворился ли он в вышине или скрылся за горизонтом.

Поляна, недавно бывшая такой светлой, шумной и радостной, погрузилась во тьму и молчание, светились только на земле красным светом угли из разоренного костра да тлела береза. Отец заплакал.

Немного погодя из темноты заревела Дуняшка — и явилась, красная от горьких слез, на руках у Добрилы. «Сиротка малая,» — бормотал, вздыхая широкоплечий бортник. Он одной рукой снова вынул тряпочку, порылся в ней, нашел еще кусочек от сот и дал девочке. Дунька шмыгнула носом и занялась лакомством. Батяня молчал. Добрило жалостливо вздыхал. Веприк всхлипывал. Сиротка Дунька чмокала.

— Ой, горе-то какое, — заговорили вокруг. — Беда-то!

— А люди-то ведь правду про змея говорили, а я не верил, — изумленно сказал добрилин сын Бобрец.

Селяне, которые не убежали по домам, начали вылезать из кустов.

— За что нам такая беда?

— Боги это змея-то послали, — сообщил кто-то испуганным шепотом. — Обижал Тетеря богов, вот и послали змея ему в наказание.

— Если послали за Тетерей, что ж он Тетерю ловить не стал? — буркнул Добрило.

— Перепутал, наверно, — предположил Чудя и почесал в затылке.

— Ну да. Бабу в красной юбке со здоровенным мужиком спутал!

— А вот он и утащил жену, чтобы Тетеря тосковал! Вот это ему и наказание.

— А Пелгусия-то зачем утащил? Тоже в наказание?… Нет, летает поганый Змей над светлой Русью, ворует красоту. Слухом земля полнится, перехвалили мы Смеянушку…

Услышав имя жены, Тетеря вдруг вскочил на ноги и побежал прямо в лес, в ту сторону, куда скрылся змей. Веприк побежал за отцом, плача и зовя его.

Веприк, конечно, отца в лесу нашел и привел домой, на радости в этом оказалось мало: был отец живой, а стал неживой. Целый день, бывало, сидит на одном месте — за избой или в овраге, молчит, никому не отвечает. Иногда возьмет Веприка за плечи и заглянет в сыновьи синие глаза. Потом начал подолгу возиться с Дуняшкой, все качал ее, нянчил, грустно улыбался. В лес совсем не ходил, дома тоже у него все из рук валилось — ни к какому делу не стал пригоден.

Веприк и сам бы сел и ножки свесил, если бы на руках у него, восьмилетнего, не оказались разом Дуняшка маленькая да бабушка старенькая. Да отец еще, бедолага. Хочешь — не хочешь, а хозяйство вести надо: зима не за горами. По ночам ему все мама снилась, как ей там в темной змеевой норе. Холодно там, мокро. Маманя обнимет его, согреет — слезы из глаз, он и во сне помнит, что нет ее рядом.

Люди в деревне жалели Тетерю и его осиротевших ребятишек — а чем можно помочь?

— Змей — это все равно что большой зверь. На него яму надо рыть, — говорил Млад.

— У змея крылья, это птица, — не соглашался Чудород. — Большой сетью его поймать и все дела.

— Чешуя у него, значит змей — рыба, — передразнивала его жена Матрена. — Лови его на червячка да на окунечка!

Тетеря, как обычно, сидел на улице перед дверью и молчал.

Заглянул пожалеть его сосед.

— Что ж ты так убиваешься, Тетерев Людмилыч, — сказал он. — Смеянушку твою не воротишь, а тебе еще жить, детей растить.

Молчаливый охотник так на него глянул, что сосед убежал поскорей домой, а оттуда ушел подальше в лес за грибами.

Зашла в гости тетерина сестра Чернава. Постояла, посмотрела молча, вздохнула и ушла.

Пришли из леса бортники, принесли ребятишкам меду.

— Все сидишь, Тетеря? — сказал здоровяк Добрило. — Ну-ну. Илья Муромец тридцать лет и три года на печи сидел. Значит тебе осталось…

— Осталось тридцать лет и три года! — сосчитал Бобр.

Тетеря и на них грозно глянул, как на соседа, но бортники не испугались, а наоборот — расселись поудобнее на дровах во дворе, достали медовые соты из тряпочек и зачмокали не хуже Дуньки. Мимо шел Чудород, нес кадушку с водой. Кадушку поставил на землю, сам тоже уселся на дрова.

— Эх, Анику-воина бы сюда! Аника этого Горыныча бил-бил и еще бить будет! — вздохнул Чудя.

— И Муромец Илья его бил! А Анику твоего бородой в лужу макал! — тут же отозвался Добрило.

— И Аника этого змея бил-бил-не добил, и Илья, и кто его только не бил, а он все летает и летает… во дела! — язвительно заметил дед Любимыч.

— И били и будем бить! — упорствовали Чудя с Добрей.

— Конечно! — поддержал их дед. — А он летал и будет летать… Где они ваши богатыри?

— Я вот тоже в змея раньше не верил, — пугливо пробормотал Бобрец.

— И главное: зачем ему баб-то столько? Почему мужиков не таскает? — возмутился Чудя. — Мужик для хозяйства намного полезнее: может и дом починить, и на охоту сходить, и на гуслях сыграть, а бабы ему на что?

— Вот тебе жена зачем?

— Мне жена дадена в наказание за все, что я в жизни плохого сделал, — смиренно сказал Чудя.

— Твоя жена нам всем в наказание дадена, — кивнул Любимыч, — за все, что ты в жизни плохого сделал. Вон, у Добрилы полбороды повыдергала, баба-яга страшенная… э-э-э… а если приглядеться, то милая и ненаглядная.

Он вдруг умильно улыбнулся Чуде за спину и привстал со своего сиденья, словно готовился дать стрекача. Бортники замерли, почуяв недоброе: сзади, уперев могучие руки в толстые бока, стояла сама Матрена.