Дмитрий Емец - Таня Гроттер и колодец Посейдона

Ванька смотрел на ее удаляющуюся спину, которая четко обозначилась в полосе света, пробившейся из приоткрытой створки ангара.

Тучи, тучи… Сизые, с фиолетовым подпалом, пахнущие сырым железнодорожным бельем. Таня падает с огромной высоты, падает давно, но ее падение не ускоряется, и лишь облака дряблой ватой встречают ее лицо. Смычок в руке превращается в змею. Таня кричит и внезапно понимает, что это не змея, а всего лишь липкая лента от мух.

Последняя туча, через которую она проносится, лопается. Ветер разносит ее, закругляя края. Одновременно падение замедляется, и Таня видит внизу океан.

Нет, его не штормит, но океан редко когда бывает спокоен… зеркальность и безмятежность вообще свойство маленьких затхлых прудов. Волны темно-синие, почти черные, кое-где с зеленоватой пеной мертвых водорослей. Раз за разом они накатывают на маленький, почти затопленный каменистый островок.

В центре острова Таня видит темный провал, куда низвергаются волны. Сверху он узкий, почти правильной формы. Ниже провал расширяется, и, дробя взгляд углами и сколами, уходит в бесконечность, постепенно расширяясь. Чувствуется, что где-то на самом дне провала – на глубине, которую нельзя даже осмыслить, – бушует вечное пламя. Но здесь, в верхней своей части, колодец сырой, он лениво заглатывает пену неосторожных волн.

Тане жутко заглядывать в этот влажный провал, но одновременно ее влечет к нему… Внезапно она понимает, что падение ее давно прекратилось. Она лежит на животе рядом с колодцем и заглядывает внутрь. Капли с ее мокрых волос падают вниз, в бездну, и оттуда, из бездны, неумолимо поднимается розовый вязкий туман.

Таня вскакивает, хочет убежать, улететь, но понимает, что бежать некуда и улететь она не может. В этот миг что-то проносится рядом, и она видит, как в колодец, навстречу розовому туману, падает окровавленный сокол… Таня пытается поймать его, спасти, срывается в колодец и… просыпается.

Таня лежала на спине и, глядя в смутно белеющий потолок, осторожно разделяла сон и реальность. Она разбирала их по нитям, как некогда Ягге распускала цветной шарф Ягуна. Рядом ехидно раздувались Черные Шторы. Пипа и Гробыня спали, свернувшись под одеялами. Вводя в заблуждение Морфея, во сне обе казались сущими ангелами. Сложно было поверить, что, когда у одной было плохое настроение, в Тибидохсе крошились зубцы на стенах. Другая же любила развлечься на досуге магией вуду, оживляя скелеты известных лопухоидов.

Таня села на кровати, обхватив колени. Узкое плечо выбилось из-под ночной рубашки. В этот момент грозная русская Гротти – если, конечно, кто-то считал ее грозной – казалась обычной шестнадцатилетней девчонкой, окончательно заблудившейся между страниц своего жизненного календаря.

Как же ей надоело разгребать и решать все самой, надоело наступать на горло своему «хочу» ради мерзкого и противного «надо», которое, может статься, только кажется таким уж необходимым. Ей захотелось вдруг, чтобы кто-то крепко прижал ее к себе, успокоил и назвал Танечкой. Кто-то сильный и добрый, как ее отец Леопольд Гроттер. Но кто мог это быть? Смешной Ванька, самовлюбленно-наивный Пуппер, насмешливый Ург или роковой маг вуду Бейбарсов?

И вновь она увидела колодец, который захлестывали волны. Только теперь колодец был уже не на неведомом океанском острове, а здесь, на Черных Шторах. Закручиваясь спиралью, розовый туман, чавкая, пожирал настоящее и, пропуская его через черную дыру песочных часов, превращал его в небытие.

Таня закрыла глаза, а когда вновь осторожно открыла их, на Шторах ничего уже не было. Лишь мигали на стенах оживающие постеры из журнала «Сплетни и бредни», которые недели две назад из озорства повесила Пипа. На одном постере была команда невидимок, на другом – сборная Тибидохса. Игроки двух команд мрачно косились друг на друга и швырялись драконбольными мячами, явно используя заговоренный пас. Нос у принца Омлета был свернут набок. Баб-Ягун хмуро разглядывал трубу своего пылесоса, согнутую дугой. Кэрилин Курло была тщательно замазана фломастером. Это сделала Гробыня после того, как дважды упала на ровном месте и разбила свою любимую чашку.

Журнальный Гурий Пуппер, покрытый помадными поцелуями Пипы, то и дело оглядывался. Вид у него был такой затравленный, словно он умолял спрятать его от Джейн Петушкофф.

«Что это было? Сон? Явь?» – подумала Таня.

Гробыня села на кровати. Она порой просыпалась так – внезапно, без раскачки, со скальпельной ясностью сознания.

– На Пуппера смотришь, Танька? Ну-ну… Ты, кстати, на фотке кошмарно получилась. Зубы болели? – зевая, поинтересовалась Гробыня.

– Спи, Склеп! Не приставай!

– О! Мы не в духе? Опять ночью подушку кусала? Смерть наволочкам, капут пододеяльникам? – спросила Склепова.

– Ты бредишь! – резко сказала Таня, невольно взглянув на подушку. Она, точно, порой замечала у себя эту нехорошую привычку.

Гробыня махнула рукой.

– Да ладно тебе, Гроттерша! Не хочешь признаваться – не надо. Мне-то по большому счету фиолетово, что с твоей подушкой будет, только я ведь тебе добра желаю. В известных пределах, конечно, – проговорила она.

– Спасибо, Склеп, я в курсе, – серьезно сказала Таня.

Она давно перестала воспринимать Гробыню как врага. Ее отношения со Склеповой балансировали на весах вражды-дружбы и, пожалуй, даже слегка с перевесом в сторону дружбы. Порой Таня ловила себя на мысли, что некоторые вещи может сказать только Гробыне. Та была цинична, умна и умела понятно разобраться в самой непонятной ситуации.

– Так вот, Гроттерша! Можешь и дальше смотреть в окно и делать вид, что у тебя заложило уши. Я-то знаю, что ты ни слова не пропускаешь. Знаешь, почему у тебя все так сложно? Ты идеалистка в любви и в дружбе. Идеалистка и максималистка. Понимаешь, что это такое? За словарем бегать не надо?

Таня промолчала, играя кистью Черных Штор. Склепова метко запустила в нее своим браслетом.

– Ты во всем жаждешь абсолютного совершенства. Уж любовь так любовь, дружба так дружба – и чтобы никаких полумер, и чтобы все с заглавной буквы. А жизнь-то как раз и есть полумеры. Объяснить?

– Объясни.

– М-м-м-м… Ну предположим, Гроттерша, у тебя есть веревка. Прочная длинная веревка. На ней запросто можно вытащить из ямы упавшего ослика, но бегемота она не выдержит. Оборвется вместе с бегемотом. Так и любовь с дружбой – такие же веревочки. Я вот общаюсь, положим, с человеком, и хорошо мне с ним, а знаю, что, как только я веревочку-то перегружу и вместо ослика чего потяжелее привешу, веревочка раз – и лопнула. В общем, мораль такая: дружи, люби, да только слишком больших надежд не возлагай и спиной не поворачивайся. Мало ли что? Вдруг обнаружишь там столовый ножик и три гробовых гвоздя. Ясно тебе?