Дмитрий Емец - Таня Гроттер и перстень с жемчужиной

«Мы тут развлекаемся, а он там один…» – думала она, вспоминая тонкую руку Глеба, независимо помахивающую тросточкой.

Жора Жикин блистал. Точнее, ему так казалось. Он разгуливал по залу и всем рассказывал один и тот же анекдот. В анекдоте сын спрашивал у папы: «Может ли Пегас жениться на корове?» и получал ответ: «Только так и бывает в этой жизни, сынок!» Под Пегасом Жикин явно подразумевал себя, хотя крыльев не имел, разве что зубы у него были лошадиные.

Ягун был в ударе. Он болтал так много и хохотал так громко, что окажись в зале Ягге, она встревожилась бы, все ли у Ягунчика в порядке с головой. Спокойная Ягге никогда не могла понять, откуда у нее взялся такой буйный внук.

Ванька все время находился рядом с Таней, подкармливая то ее, то Тангро тем, что ему удавалось раздобыть у молодцов из ларца. Молодцы носились по залу с подносами, пустевшими с невероятной стремительностью.

Шурасик, приглядывавшийся к молодцам с научным интересом, внезапно заявил, что их статус ему не ясен. Кто они, по сути? Почему обязаны сидеть в ларце и выполнять желания того, кто ларец откроет? Почему они не стареют? Чем занимаются внутри ларца, когда сидят там одни, и вообще: как в нем помещаются? Уменьшение? Дематериализация? Адресная телепортация? Прерванное существование? Едят ли они сами? Спят ли? Есть ли у них естественные потребности? И наконец, подозрительно, почему они всегда в хорошем настроении?

Но все же главным был первый вопрос: кто они. Джинны из бутылок с молдавским вином? Духи? Призраки? Утопленники из числа покорителей Трои, которых на пути домой настигла месть Посейдона? Сироты, спроворенные мачехой за хворостом в метель?

Тирада Шурасика была такой длинной и изобиловала таким количеством цитат, прямых и косвенных, научных примеров и ссылок на первоисточники, что до конца ее дослушала одна Ленка Свеколт. И разумеется, немедленно начала спорить.

– Остынь, Шурочка! Какие они джинны? – заявила она.

– А кто? – сердито спросил Шурасик.

– Комиссионеры или суккубы, трансформированные ларцом, – небрежно уронила Свеколт.

Шурасик на мгновение застыл, а затем изумленно подскочил и потребовал подтверждающих цитат. Увы, цитат у Свеколт не оказалось, а была лишь железная уверенность.

– Комиссионеры? – повторил Шурасик, вкладывая в это слово побольше язвительности и научного сомнения.

О комиссионерах Шурасик, как истинный маг, знал не слишком много, но все же кое-что знал, так как судьбы мрака и деяния темных магов то и дело пересекались, бесчисленно отражаясь во всевозможных трактатах. Шурасик же, как ученый, был уникален тем, что воспринимал жизнь сквозь бойницы сотен и сотен томов.

– Скорее все же суккубы. Похоже, некогда они были порабощены магией ларца и стали слугами всех его владельцев, – сказала Свеколт.

– А мрак? Он их не хочет освободить? – уточнил Шурасик, поправляя очки.

Ленка засмеялась.

– Я тебя умоляю! У мрака этих духов как грязи. Он вообще не замечает, когда кто-то из них пропадает.

Шурасик задумался. Версия была смелая. Слишком смелая для него, но все же интересная. Торопливо пролистав в памяти некогда прочитанные книжные страницы, Шурасик вспомнил, что у комиссионеров пластилиновые головы, а суккубы боятся щекотки. Коварно усмехаясь, Шурасик принялся бегать за молодцами с твердым намерением пощекотать их или попытаться отщипнуть кусок от уха. Однако догнать молодцов из ларца, скользивших в толпе с подносами, было под силу лишь профессиональному драконболисту, так что научный интерес Шурасика так и остался неутоленным. Отчасти потому, что, промахнувшись, он вместо уха молодца из ларца вцепился в нос Гуне Гломову и был спасен только Гробыней.

К четырем утра Склеповой постепенно надоело бузить, и ее захлестнули волны язвительной нежности. Самое привычное, если разобраться, ее состояние, после хронической аллергии на бумагу, которой она вечно объясняла нежелание записывать лекции.

Гробыня подозвала Гломова и что-то прошептала ему.

– Гуня! Давай! – решительно крикнула она в самом конце, придавая медлительным движениям Гломова требуемое ускорение.

Гуня быстро сбегал куда-то и вернулся с огромной деревянной чашей, стенки которой покрывал причудливый узор, уже тронутый ветхими пальцами времени.

– Тань, ты помнишь, откуда эта чаша? – спросил Ванька.

– Нет.

– Она стояла в подсобке кабинета Клоппа, когда он еще не стал малюткой Клоппиком.

– Угу, а мы с Гуней выменяли ее! Помните, было такое золотое время, когда за блок жевательной резинки Клоппик отдавал щепку от Ноева ковчега или каменный глаз ехидны-убивающей-взглядом, – подтвердила Склепова, обладавшая исключительным слухом. Причем слух ее был тем исключительнее, чем меньше та или иная реплика относилась к ней лично.

Забрав у Гуни чашу, она бережно поставила ее на стол, с которого предусмотрительные молодцы уже сдернули скатерть-самобранку.

– И чего теперь будет? Вода превратится в пиво? – шмыгнув красным носом, заинтересовался Кузя Тузиков.

Склепова посмотрела на него сперва одним глазом, затем, зажмурив его, другим и задумалась, точно проверяя, совпадают ли картинки.

– Приятно иметь дело с настоящим мачо! У него в голове две извилины: по одной вагончики катятся в направлении «чего бы выпить?», а по другой «кого бы поцеловать?», – сказала Склепова.

Тузиков обиделся и, как многие обиженные люди, стал нести чушь.

– А твой Гуня разве не такой? – спросил он.

Склепова с негодованием всплеснула руками:

– Нет, вы слышали? Обидеть Гуню – это как пнуть ребенка!.. У Гуни есть еще третья извилина. Целый мозговой проспект. Она называется «кому бы вмазать?». Плюс к тому Гуня очень верный. Возможно, со временем его достоинства окончательно покорят меня, и я приумножу славный род Гломовых. Так что лучше не нарывайся!..

Кузя опасливо покосился на Гуню. Гуня был даже не боевой пес, а боевой медведь, драться с которым отважился бы лишь камикадзе, да и тот в пору психического обострения. Забыв о Тузикове, Гробыня провела рукой по рунам чаши.

– Профессор Клопп называл ее Чашей Искренности.

– А как она действует? – спросила Пипа.

– Просто и надежно, как все древние артефакты. Наливаем обычную воду, на которую наглые лопухоиды приклепали погоняло «аш-два-о», и пускаем чашу по кругу. Каждый делает глоток. Из людей начинает переть искренность, и они начинают резать друг друга правдой-маткой, – пояснила Гробыня.

Катя Лоткова брезгливо передернулась.

– Гадость какая! Не буду я это пить!

– Почему? Должны мы узнать, что думаем друг о друге? Завтра к вечеру мы все разлетимся, и неизвестно, когда соберемся снова. Через год? Через пять лет? Чаша Искренности позволит нам разобраться, кто нам друг, а кто так себе, мимо пробегал, – заявила Склепова, подавая знак Гуне, чтобы он наливал в Чашу воду.