Фёдор Кнорре - Бумажные книги Лали. Повесть-сказка

- В театре? Там, по-моему, было всё прекрасно.

- Ты же не видел. Это мы с тобой, двое, воображали, что всем интересно и дух захватывает, и всё такое. А она мне показала, как это всё выглядело по-настоящему, кто-то всё заснял на обыкновенную плёнку. И я увидела себя. Всё во мне перевернулось от стыда. Сижу, у всех на виду, как идиотка, на каком-то облезлом кресле, одна на сцене, кругом голые доски. И вот, промямлю какую-нибудь фразочку, другую и совсем завяну, молчу-молчу и опять вякну. А из зала несётся хохот, свистки, выкрики: «Стыд-позор, стыд-позор, уберите девчонку!..» А я не слышу и вот дальше чего-то воображаю, сияю и тяну, всё распинаюсь… О-й..

- Ты что, плачешь?

- Нет, это у меня такое хрюканье получается в горле, когда я вспоминаю: расселась и воображает! Фу! И платье под мышкой зашить не потрудилась!

- Я сидел вместе со всеми в зале, но платья твоего я действительно видеть не мог, потому что я слеп. Однако я не глухой. В зале стояла тишина. Никто не кричал: «Стыд-позор!» Вообще никто ничего не кричал. Все затаив дыхание слушали и видели прекрасно всю повесть Тристана и Изольды и…

- Только не напоминай мне про них. Я-то как дура их так любила, волновалась за них, сочувствовала им, а теперь оказывается, их просто никогда и не было! Это же ясно: нет, и всё!

- Откуда же может взяться то, чего нет?

- Откуда? Пустые выдумки! Пф-ф!

- Мачеха хорошо с тобой поработала, бедняжка!

- А раз это правда? Ведь она мне плёнку показала. А плёнка уж не соврёт. Уж она-то что видит, то и показывает.

- О, да, она увидит высокое дерево и показывает нам потом дерево, каким оно было в ту минуту. Но ведь на плёнке не видно даже, каким оно было час назад, вчера или год назад. Плёнка ничего не знает о том, как оно было маленьким ростком, не знает и того, кто много лет назад бережно посадил этот росток в землю. Так что ж плёнка может узнать о человеке? Она снимает портрет некрасивого человека с растрёпанной бородой или другого, чернявенького плюгавого человечка с бакенбардами, вот и всё, что она может. Ей ведь не видно, что один из них создаст «Войну и мир», другой - «Евгения Онегина». Вот чего стоит твоя плёнка!

- Ой, я чувствую, что ты опять мне задуриваешь голову!.. Да, я помню, как мы читали с тобой эту длинную прекрасную цепочку сказок, названную «Война и мир», и там была девочка, потом она стала девушкой, её звали Наташа… Мы читали и воображали, как она жила. Давным-давно, в 1812 году, когда там была война… А жила она на самом деле? Была она или нет? Живая, настоящая?

- Такая же живая и настоящая, как десять тысяч Наташ, которые жили в 1812-м и в 2012 году и о которых бы мы ничего так и не узнали, если бы не было её!

- Да-а, когда ты со мной говоришь, я опять начинаю путаться! А Мачеха ведь мне доказала, что стоит только трезво взвесить и проверить достоверность всех историй, о которых писали в бумажных книжках и сказках, просто видно, до чего всё неправдоподобно. Неправдоподобно, а?.. Как по-твоему?

- По-моему, проверять сказку на правдоподобность так же нелепо, как требовать от дельфина зачёта по арифметике, прежде чем допустить его к соревнованиям по плаванию. Арифметика не его дело. Пустите его в вольную воду, вот там он вам себя покажет.

Лали неуверенно рассмеялась:

- Ладно, я попробую думать о дельфинах… Да, знаешь, это секрет, но дедушка Ив, по-моему, решился меня отсюда потихоньку выпустить и переправить в загородный дом к Непомнику!

- Это будет чудесно! Мне так без тебя нехорошо!

- И мне тоже. Не знаю только, соглашаться ли, ведь это ему даром не пройдёт. Она ему покажет плёнку, и он будет кряхтеть, и краснеть, и собираться с силами, чтоб взбунтоваться, да только он не умеет бунтовать, вот беда!

Лали стала думать о дельфине. Удивительное дело, стоит сказать себе: «Об этом и думать даже не смей!», как просто оторваться не можешь, ничего тебе в голову не лезет, кроме того самого, о чём «не смей!» А теперь вот твёрдо решила думать о дельфине, но все усилия её были напрасны: не думалось.

Она смотрела, как снег падает за окнами, этот странный, неспешный, спокойный, неправдоподобный снег, откуда-то взявшийся задолго до зимы, задолго даже до осени. Он вдруг почему-то появился над городом, пошёл в городе по всем улицам, и площадям, и мостам, пролетел мимо окон всех домов, всех этажей, старый, вечный, беззвучно объединяя людей, напоминая им, какая общая у них жизнь.

Лали невольно стала думать о снеге… Скатанный из двух шаров, большого и поменьше, снеговик с угольками вместо глаз и морковным носом ухмылялся, сидя посреди двора. Такой грозный в сказке, Дед Мороз маленьким беззлобным человечком примостился среди разноцветных зеркальных шариков и праздничных огоньков маленьких витых свечек на защипках, в гуще пахучих веток новогодней ёлки, опутанной стекающими с вершинки золотыми ручейками канители… Снег, кругом был снег!.. «Бразды пушистые взрывая»… Откуда это? - подумала Лали… -Ах, да… стихи!.. И ещё стихи… «Уж тёмно, в санки он садится»… Да, да… «Морозной пылью серебрится»… - дальше она великолепно помнила, стихи уже легко и празднично, как волшебные сани, заскользили будто вместе с ней самой.

Она мельком почувствовала, что, кажется, опять готова совсем «распуститься», но сани скользили в летящем стихотворном ритме, увлекая её всё быстрее, уже возникал из сверкающих, окутанных снежной пылью глубин уснувший тёмный город у замёрзшей реки… И тут она услышала знакомое тишайшее, отдалённое живое жужжание, подняла голову и вдруг увидела невысоко у себя над головой три, потом больше и, наконец, двенадцать полушарий, обращённых срезами прямо на неё. Знакомые спиральки, цветные точки и непрерывно беззвучно пыхавшие взрывчики, такие крошечные, что и муравья бы не напугали, пыхни они у него перед самым носом, - всё было знакомо Лали.

Истомлённая одиночеством, молчанием, запутавшаяся в сомнениях, Лали ужасно обрадовалась, позабыла про стихи.

- О-о! А я думала, вы меня совсем бросили!

Полусферы жили, мерцали, жужжали тихонько.

- Ты нас совсем замучила, - тихо прозвучало в жужжащей тишине. - Почему ты совсем пропала, мы потеряли твой след!

Лали внимательно оглядела повисшие в воздухе над ней полусферы. Нет, голос исходил не от них.

- Пожалуйста, не пугайся, - немножко растягивая слова, мягко проговорил чей-то голос.

Лали глянула на установку связи - на этот давным-давно вышедший из строя и отключённый, громоздкий, старинный «орган» - и ахнула: мёртвая махина всем своим видом показывала, что она ожила. Чутко вздрагивали стрелки десятков засветившихся циферблатов, датчиков, указателей.