Миколас Слуцкис - Волшебная чернильница [Повесть о необыкновенных приключениях и размышлениях Колобка и Колышка]

— Да, но я ведь не волшебник. Я всего-навсего писатель!

— Всего-навсего писатель?! — вытаращился Колышек.

— Всего-навсего писатель?.. — покачал румяной головкой Колобок. — А мы-то думали, писатели — настоящие волшебники. Куда же нам теперь деваться?

Ластик-Перышкин хрустел своими худыми пальцами, покусывал от волнения тонкие губы. Как заменить им волшебника? Что он должен делать? И куда их девать, этих малышей?

— А разве вы… извините меня… — пробормотал он, — разве вы не можете вернуться туда, откуда пришли?

Он несмело показал пальцем на чернильницу, сам понимая, что гостям вряд ли захочется снова нырять в нее. Столько хлопот было, пока выдули чернильные пузыри, так весело умывались, с таким любопытством ощупывали новые незнакомые вещи!

— А, будь что будет — я не вернусь! — решительно мотнул головой Колобок.

— Это ужасно… Ах, если б ты только знал! — пропищал Колышек.

— Но в чем дело? Расскажите же наконец! Ведь я ничего не знаю!

— А мы-то думали, ты все знаешь… — снова приуныл Колобок.

Колышек подтолкнул приятеля в бок и как можно мягче поскреб колено писателя.

— Я тебе расскажу… Ты не против, Колобок? Сперва я, а после ты… Ладно?

Колобок только тяжело вздохнул.

— Дело было так, — затараторил Колышек. — Жили-были старик со старухой. Было у них много-много детей. Но дети росли и один за другим уходили из дому. Как достанет головой до притолоки, — тут же просит новые постолы да краюху хлеба на дорогу. Уйдут, поскрипывая крепкой обувкой, а старая, ношеная, валяется под кроватью. Так и разошлись все. Только и памяти, что старые постолы. Старик не стал горевать— избавился от лишних ртов, и ладно. Ни кормить, ни одевать никого не надо, а самому со старухой можно и на грибах с ягодками перебиться. Зато старуху тоска заела — места себе в избе не находит. Нагнется, достанет из-под кровати ребячий постол и давай его пеленать. Запеленает, положит в зыбку, качает и слезы углом платка утирает. Забросила и пряжу и шитье, сидит целый день над пустой зыбкой.

Не вытерпел старик — видит, сохнет старуха у него на глазах, — пошел в лес, срубил липу, очистил ствол от веток и сучьев, порубил на дрова, а самую вершинку, что расходится на две веточки, за пазуху сунул. Принес домой, сел под навесом и давай стругать да вырезывать.

А потом и говорит:

— Вот тебе еще один сынок, старая, не убивайся!

Схватила меня старуха, руки у нее сухие, как щепки, и скорей пеленать. А потом в зыбку уложила, на свежую соломку.

— Ах, как мягко, боков не чувствую! — сказал я. И так обрадовал старуху мой писк, что она меня из люльки уже и не выпускала.

День я так лежал, два лежал, год уж лежу и второй, а старуха все меня баюкает.

— Мягко тебе, сыночек? — спрашивает.

— Мягко, мягко!

Снова покачает и спрашивает:

— Вправду мягко?

— Твердо, — говорю, ведь надоедает одно и то же повторять.

Старуха как услышит, бежит, тащит сена охапку, соломы пук. Подстелит и снова допытывается, мягко ли теперь ее сынку деревянному. Лежу я так да лежу, ничего не делаю. Кто в избу не заглянет — всяк дивится: такой здоровый, а все в пеленках, такой зубастый, а все из бутылки сосет. Голуби под окошком воркуют— надо мной смеются. Перед солнышком и то стыдно. Сушит, бывало, солнце мои пеленки, а само смеется до слез. Оттого, наверно, пеленки мои и в солнечный день не просыхали. Пролежал я так семь лет, а на восьмом году не вытерпел да сбежал… Я ж не лодырь в конце концов! Давно мечтал ножки поразмять, только старуха вечно над люлькой сидела, вылезать не позволяла.

Колобок сочувственно сопел двумя дырочками, которые торчали вместо носа на его широком, загорелом лице. Он был очень взволнован и, глядя на него, Ластик-Перышкин тоже разволновался.

— А потом, что было дальше?

— Дальше было не очень-то весело. Разозлилась старуха, что я сбежал, и бросилась в погоню. Только где ей меня догнать, если она еле ноги волочит! Высыпала она тогда коробок спичек и велела им сжечь меня. Разбрасывает спички да приговаривает, швыряет да поет, словно руту сеет:

Бр-р-р… Ужасная песня! Спички, как услышали, так и помчались в погоню, а я — еще быстрей бежать!

Несемся во весь дух, я — впереди, спички — по пятам. Их-то много, целое полчище, а я — один-одинешенек, Смотрю — канава с водой. Я прыг через канаву, а они с разбегу — бултых в воду! Намокли все и уплыли с мутным дождевым потоком. Только одна, самая главная спичка — Горячка, высунула башку из воды и противно зашипела: «Все равно тебе от нас не уйти! Сожжем! Нас на свете миллионы!» Бр-р-р!..

Колышка так и передернуло, а на глазах у Колобка навернулись слезы.

— Бедный мой друг… — вздохнул он.

Но сам бедный друг недолго вздыхал, он тут же с любопытством осведомился:

— А сколько это — миллион? Больше, чем семь?

— Гораздо больше.

— Ну, если больше, так не стоит и считать, забивать себе голову, — решил Колышек. — Как ты думаешь?

Ластик-Перышкин, разумеется, согласился. Он тоже не особенно любил всякие числа.

— После того как спички плюхнулись в канаву, я пошел за солнцем, — весело продолжал Колышек. — Куда оно, туда и я сворачиваю. Смотрю — катится кто-то по тропинке, слезами обливается. Кто бы это мог быть, думаю? А это он, Колобок, вот он стоит, такой серьезный! Хочешь, писатель, я тебе расскажу и про Колобка?

— Нет, про себя я сам расскажу! — возразил Колобок, хоть был и не очень решителен на вид. — Ты, Колышек, складно говоришь, но…

— Главное — чтобы складно! — заспорил Колышек. — Когда говоришь нескладно, никто не хочет слушать!

— А если начинаешь приукрашивать да при этом привираешь?

— Ложь ради красоты — не ложь! — не сдавался Колышек и почему-то обратился за поддержкой к писателю: — Как по-твоему?

Ластик-Перышкин смутился. Ему тоже иногда приходилось кое-что приукрашивать. Поэтому он пропустил бы вопрос мимо ушей, если бы не Колобок, который глядел на них обоих своими правдивыми, должно быть, никогда не лгавшими глазами.

— Ты знаешь, Колышек, Колобок прав… Посмотри-ка ему в глаза.

Тут Колышек сбавил тон и пробормотал, что и в самом деле несколько преувеличил. У его старухи никогда не было целой коробки спичек, брала взаймы по нескольку штучек у соседей. А большей частью все лучину жгла. Так что за ним, Колышком, не целое полчище гналось, а спичек семь. К тому же, не он заметил Колобка, а Колобок его. И познакомились они не после того, как он разделался со спичками, а как раз перед этим. Колобок-то и показал ему на канаву с водой и посоветовал перебираться на другую сторону.