Туве Янссон - Мемуары папы Муми-тролля

– Видел ты когда-нибудь тучу близко? – спросил я Фредриксона.

– Да, – ответил он. – В книге.

– Мне кажется, она похожа на небесный мох, – заметил Юксаре.

Мы сидели на склоне горы. Приятно пахло водорослями и чем-то еще, может быть, морем. Я чувствовал себя счастливым и даже не боялся, что это чувство исчезнет.

– Ты счастлив? – спросил я у Фредриксона.

– Здесь хорошо, – смущенно пробормотал Фредриксон (и я понял, что он тоже счастлив).

И тут мы увидели целую флотилию маленьких лодок, плывущих в море. Легкие, как бабочки, скользили они по своему собственному отражению в воде. В лодках, тесно прижавшись друг к другу, молча сидели какие-то серовато-белые существа. Их было очень много, и они неотрывно глядели в море.

– Хатифнатты, – произнес Фредриксон. – Плывут с помощью электричества.

– Хатифнатты, – взволнованно прошептал я. – Те, что только и знают плыть да плыть и никогда никуда не приплывают…

– Они заряжаются во время грозы, – сказал Фредриксон. – Жгут, как крапива.

– И еще они ведут порочный образ жизни, – просветил товарищей Фредриксон.

– Порочный образ жизни? – заинтересовавшись, спросил я. – Что это значит?

– Точно не знаю. Наверно, топчут чужие огороды и пьют пиво.

Мы долго глядели на хатифнаттов, уплывавших навстречу бесконечному горизонту. И у меня зародилось странное желание последовать за ними в их тайное путешествие и тоже вести порочный образ жизни. Но я ничего об этом не сказал.

– Ну а завтра мы выйдем в открытое море? – внезапно спросил Юксаре.

Фредриксон взглянул на «Морской оркестр».

– Это же речной теплоход, – с задумчивым видом сказал он. – Ходит на водяных колесах. Без парусов…

– Мы сыграем в орлянку, – сказал, поднявшись, Юксаре. – Шнырёк, давай сюда пуговицу!

Шнырёк, собиравший ракушки в прибрежной воде, пулей выскочил на берег и начал высыпать на скалу содержимое своих карманов.

– Одной пуговицы хватит, дорогой племянник!

– Пожалуйста! – обрадовался Шнырёк. – Какую лучше, с двумя или с четырьмя дырочками? Костяную, плюшевую, деревянную, стеклянную, металлическую или перламутровую? Однотонную, пеструю, в крапинку, полосатую или клетчатую? Круглую, овальную, вогнутую, выпуклую, восьмиугольную или…

– Можно обыкновенную брючную пуговицу, – сказал Юксаре, – я бросаю. – И он закричал: – Орел – выплываем в море! Ну что?

– Дырочки сверху, – объяснил Шнырёк и прижался носом к пуговице, чтобы получше разглядеть ее в сумерках.

– Ну! – сказал я. – Как она лежит?

В этот миг Шнырёк махнул усами, и пуговица соскользнула в горную расселину.

– Ай! Извините! – воскликнул Шнырёк. – Хотите другую?

– Нет, – сказал Юксаре. – В орла или решку можно играть лишь один раз. Теперь же будь что будет, а я хочу спать.

Мы провели довольно неприютную ночь на борту парохода. Одеяло на моей койке было неприятно клейким, словно измазанное патокой, дверные ручки – липкими; зубными щетками, домашними туфлями и вахтенным журналом Фредриксона пользоваться было нельзя!

– Племянник! – с упреком сказал он. – Это называется ты сегодня убирал?

– Извините! – воскликнул Шнырёк. – Я вовсе не убирал!

– И в табаке полно грязи, – проворчал Юксаре, любивший курить в постели.

В общем, все было очень неприятно. Однако мало-помалу мы успокоились и свернулись клубочками на менее клейких местах. Но всю ночь нам мешали странные звуки, которые, казалось, доносились из навигационной каюты.

Меня разбудил какой-то необычный и зловещий звон пароходного колокола.

– Вставайте! Вставайте и посмотрите! – кричал за дверью Шнырёк. – Кругом вода! Как величественно и пустынно! А я забыл на берегу самую лучшую свою тряпочку, которой вытирают перья! Вот и лежит там моя промокашка совсем одна…

Мы выскочили на палубу. «Морской оркестр» как ни в чем не бывало плыл по морю, лопастные колеса вертелись спокойно и уверенно, и было в этом какое-то таинственное очарование.

Даже сегодня я не могу понять, как двум шестеренкам удалось придать пароходу такой плавный и быстрый ход, возможный, вероятно, в реке, но совершенно необъяснимый и таинственный в море. Однако любые предположения здесь все равно бесплодны. Если хатифнатт может передвигаться с помощью собственной наэлектризованности (которую некоторые называют тоской или беспокойством), то никого не должно удивлять, что корабль справляется с помощью двух шестеренок. Ну ладно, я оставляю эту тему и перехожу к Фредриксону, который, нахмурив лоб, разглядывал обрывок якорного каната.

– Как я зол, – сказал он. – Просто страшно зол. Никогда я так не злился. Его изгрызли !

Мы переглянулись.

– Ты ведь знаешь, какие у меня мелкие зубы, – сказал я.

– А я слишком ленив, чтобы перегрызть такой толстый канат, – заметил Юксаре.

– Я тоже не виноват! – завопил Шнырёк, оправдываться которому было совсем ни к чему. Во всяком случае, никто никогда не слышал, чтобы он говорил неправду, даже если речь шла о его пуговичной коллекции (что достойно удивления, ведь он был настоящим коллекционером). Видно, у такого зверька было слишком мало фантазии.

И тут мы услышали легкое покашливание, а повернувшись, увидели очень маленького Клипдасса. Он сидел под солнечным тентом и щурился.

– Вот как, – сказал Фредриксон. – Вот как?! – с ударением повторил он.

– У меня режутся зубки, – смущенно объяснил маленький Клипдасс. – Мне просто необходимо что-нибудь грызть.

– Но почему именно якорный канат? – спросил Фредриксон.

– Я подумал, что он очень старый и не страшно, если я его перегрызу, – ответил Клипдасс.

– А что ты делаешь на борту? – спросил я.

– Не знаю, – откровенно ответил Клипдасс. – Иногда меня осеняют разные идеи.

– А где же ты спрятался? – удивился Юксаре.

И тогда Клипдасс не по годам умно ответил:

– В вашей чудесной навигационной каюте!

(Точно, навигационная каюта оказалась тоже клейкой.)

– Послушай-ка, Клипдасс, что, по-твоему, скажет твоя мама, когда увидит, что ты сбежал? – спросил я.

– Наверное, будет плакать, – ответил Клипдасс, заканчивая эту удивительную беседу.

«Морской оркестр» одиноко плыл по морю. Солнечные, усыпляющие голубовато-прозрачные дни следовали один за другим. Скопища морских призраков беспорядочно мелькали перед штевнем нашего судна, и мы сыпали овсяную крупу на хвосты плывущих в кильватере русалок. Порой, когда ночь спускалась над морем, мне нравилось сменять Фредриксона у руля. Озаренная лунным светом палуба, которая то тихо вздымалась, то опускалась, тишина и бегущие волны, тучи и мерцающая линия горизонта – все вместе вызывало в моей душе приятное и волнующее чувство. Я казался себе очень значительным, хоть и очень маленьким (но, главным образом, конечно же, значительным).