Мари-Катрин д’Онуа - Кабинет фей

Капеллан, который уже понял, что пилигримы сумели снискать расположение, пошел за ними и провел их в весьма красивые апартаменты, те самые, которые обычно занимал, приезжая в эти края, дон Луис. Он приказал приготовить им добрый ужин и рассказал, что донья Хуана и ее племянницы прониклись таким состраданием, что сами придут подавать им и прислуживать.

Когда он ушел, граф Агиляр сказал:

— Ну что же, дорогой брат, — ибо так нам придется называть друг друга, — вот мы и в неприступном замке, куда вы уже совсем было отчаялись проникнуть; разве такое счастливое начало не благое предзнаменование для вашего плана?

— Ах, милый граф, — отвечал Понсе де Леон, — я пока не осмеливаюсь делать столь лестные предположения, ибо сам убеждаюсь, что любви не бывает без волнений и подозрений.

— Вы и в веселии сердечном ищете мучений; подумайте только, что может быть лучше тех прелестных созданий, что будут сегодня с нами за ужином; одна будет нарезать, другая наливать. Не кажется ли вам, что мы подобны Амадису [121]или по меньшей мере Дон-Кихоту [122], что мы в заколдованном замке и изгоняем оттуда фей, стерегущих его уже два или три столетия, и принцессы приходят поцеловать нам руку и снять с нас доспехи.

— Вам бы все веселиться, — возразил дон Габриэль, — сразу видно, что вы никого не любите!

— Я люблю вас, — отозвался граф, — достаточно мне и этого. Да, кстати! Я совсем не рад, что назвался раненым; мне придется казаться печальным, а главное, ничего не есть — а ведь я, между прочим, умираю с голода! Не лучше ли было бы сыграть эту роль вам, которому довольно будет одного присутствия Исидоры!

— Будь это возможно, — сказал с улыбкой дон Габриэль, — имей мы способ сказать, что все перепутали, и на самом деле раненый — это я, — я с радостью согласился бы избавить вас от затруднительного положения, в котором вы оказались. Однако сделанного не воротишь, постарайтесь же не испортить дела и предпринимайте все необходимое, чтобы все поверили, будто вы очень плохи.

— Очень плох?! — воскликнул граф. — Ну уж нет, прошу избавить меня от этого, сойдемся на том, что я легко ранен мечом и побуду в постели.

Договорив, он и в самом деле немедленно улегся в постель, которую ему как раз приготовили; тут же послышался шум, и наши путники поняли, что идут дамы. Действительно, вошла донья Хуана с салфеткой, за ней Исидора несла на блюде позолоченную миску с бульоном, а Мелани на другом блюде — два свежих яйца.

— Это для раненого паломника, — сказала Хуана, приблизившись к постели графа, — пусть он выберет: бульон или яйца.

— Сударыня, — отвечал он, — я благодарю вас за милосердие, которое вы оказываете бедному чужеземцу. Я выпил бы, с вашего позволения, бульона и съел бы яйца с хлебом. Я, пожалуй, даже мог бы съесть немного мяса, ведь я потерял много крови и, если не наберусь сил, мне не поправиться.

— Не дай бог, — сказала донья Хуана, — я не позволю несчастному, так тяжело раненному мечом, съесть так много. У вас разыграется жар, и он убьет вас. Проглотите один желток, белок оставьте да выпейте стаканчик отвара из трав.

Услышав такое, граф задрожал с головы до ног, а Понсе де Леон, почтительно отошедший в угол, не смог сдержать смеха и засмеялся украдкой, чтобы его не услышали.

Донью Хуану так поразила красота графа Агиляра и его манера говорить, что она уже и не думала расспрашивать его о своем брате. Ей было приятно ощутить в душе своей порывы нежности [123], которые она приписывала исключительно состраданию к несчастному раненому, оказавшемуся вдали от дома. И вот, вместо того чтобы заглушить в себе эту нарождающуюся нежность, она думала с тайной горделивостью: «До чего же я добра! До чего милосердна! Да кто бы еще совершил столько благодеяний?» Взяв его за руку, она пощупала пульс, принесла свечу, чтобы разглядеть несчастного умирающего, и, увидев в глазах его ослепивший ее пламень, а на щеках — чудный румянец, порешила, что всему виной жуткая лихорадка, и не на шутку забеспокоилась.

— Я в отчаянии, что вы выпили яйцо, — сказала она ему. — Вам бы вовсе ничего есть не следовало. Я буду ухаживать за вами по своей методе, никто на свете не разбирается в этом лучше меня. Послушайте, — обратилась она к своим племянницам и всем присутствующим, — заявляю вам, что тот, кто даст ему поесть без моего соизволения, пожалеет об этом, — раны требуют строжайшей диеты.

— Ах, сударыня, — печально отвечал граф, — я с ума сойду, не привык я к манерам благородных господ, да ведь и характер у них так противоположен моему: от чего они выздоравливают, то меня в могилу сведет.

— Но я хотя бы попробую, — сказала Хуана, — чтобы уж знать на будущее.

После этого разговора она подсела к графу, все еще держа его за руку, чтобы не упустить ни одного из приступов его мнимой лихорадки, и вдруг, обернувшись, заметила ретировавшегося в уголок Понсе де Леона.

— Приблизьтесь же, — промолвила она, — не стоит бояться дам, для которых оказать гостеприимство — самое большое счастие!

Дон Габриэль, приблизившись, поклонился с такими учтивостью и изяществом, что немало удивил и донью Хуану, и ее племянниц.

— Вы братья? — спросила донья Хуана.

— Да, сударыня, — отвечал он, — брата зовут дон Эстеве, а меня дон Габриэль.

— Фламандцы?

— Мы из Брюсселя, — сказал он, — сыновья учителя музыки, сочинителя и рассказчика романсов и песен.

— Романсов! — воскликнула она. — Романсов — то есть сказок?

— Да, сударыня, — отвечал он, — волшебных сказок, старых и новых.

— Ах, — вскричала Хуана, — я сегодня же должна услышать хоть одну, иначе мне не заснуть; но, кстати сказать, не встречали ли вы при правителе Нидерландов дона Феликса Сармьенто?

— Я имел такую честь, сударыня, — отвечал дон Габриэль, — он командовал испанской терцией [124], это человек весьма учтивый, он живет как важный господин. Когда отец решился отпустить нас из дому, дон Феликс просил его послать нас в Андалусию к его сестре и дочерям.

— А зачем? — горячо поинтересовалась донья Хуана.

— Он сказал, сударыня, — продолжал дон Габриэль, — что жена его умерла недавно, а дочери проживают в одном из загородных имений, правда, не знаю, в каком; там нам предстоит обучать их пению, игре на инструментах, танцам.

— Вот уж, право, чудо! — сказала Хуана, взглянув на племянниц. — До чего же мир тесен! Знаете ли вы, что я его сестра, а его дочери пред вами? Вы только ошиблись провинцией: мы ведь в Галисии, а вы говорите, Андалусия.

— Сударыня, — ничуть не смутился дон Габриэль, — ошибки подобного рода простительны иностранцам. Мы очень рады, что оказались в краю, где не все нам чужие.

— Но как же, — спросила она, — попали вы в Сантьяго?

— Нас привела сюда набожность, а заодно и желание попутешествовать задешево.