Мари-Катрин д’Онуа - Кабинет фей

Увидев сестру в глубокой печали, Исидора сказала:

— Не буду спрашивать, что с вами, милая моя Мелани, ибо сужу о состоянии вашего сердца по своему собственному: мы любим и, что еще горше, не находим благодарности и взаимности в чувствах этих чужеземцев.

— Между тем не следует думать, будто они к нам равнодушны, — отозвалась Мелани, — но судьба так беспримерно зла, что их или же наши сердца обознались, и мы не любим тех, кто любит нас, а любим тех, кто нас не любит.

— Ах, сестрица, — перебила Исидора, — как хорошо вы это сказали, что сердца наши обознались. До чего же дошло, Боже милостивый! И на кого ж нам гневаться за такую неудачу? Ведь это может нас излечить. Если бы их склонности соответствовали оказанному почтению, — что ж, тем больше битв выпало бы на нашу долю, теперь же мы можем сказать друг другу: «Довольно, довольно благоволить к неблагодарным!»

— Но почему вы называете их неблагодарными? — воскликнула Мелани. — Они достойны скорее сострадания, нежели порицания. Возможно даже, они так ведут себя из осмотрительности.

— Подобная осторожность кажется мне тут весьма неуместной, — заметила Исидора, — из осторожности можно не проявлять никакой склонности, но, уж коль скоро они решились ее выказать, зачем было делать это так, чтобы дела противоречили чувствам? Нет, нет, милая моя, тут нет ошибки: дон Эстеве любит вас, а я не противна дону Габриэлю; что же касается тетушки, то она — моя соперница: никогда еще я не видела, чтобы она так на кого-нибудь засматривалась, я даже боялась, как бы у нее не случилось судорог.

— Так что ж! — вскричала Мелани, поразмыслив. — Пускай обида сделает то, чего не смогла сделать гордость: раз эти чужестранцы не умеют любить нас как подобает, станем избегать их, не будем больше искать развлечений, от которых страдает наше сердце!

Исидора была согласна с нею. Увы, обе они преисполнились решимости, все дело стало лишь за силой.

Понсе де Леон и граф жаловались на превратности судьбы не меньше, чем девицы; они были счастливы, что привлекли внимание Исидоры и Мелани, но им вовсе не хотелось ни сделаться соперниками, ни изменить той, которая околдовала их.

— Хорошо же я вознагражден за любовь к Исидоре! Стоит мне взглянуть на нее, как она смотрит на вас, точно спрашивая, с чего это я позволяю себе подобные вольности.

— Так же ведет себя и Мелани, — отвечал граф, — мне еще не удалось добиться от нее ни ласкового слова, ни взгляда. Послушать ее — разница между вами и мною столь же велика, сколь между Фениксом и Вороном [144]. Вы сами видели, что донья Хуана, напротив, отдает явное предпочтение мне.

— Она на вашей стороне, — отвечал Понсе де Леон, — и с радостью бы вас утешила.

— Что лишь увеличивает мою скорбь, ведь сия напасть на меня одного, — отвечал граф, — мне придется отвечать на ее склонность, а это мало радует, особенно когда голова другой тревогой занята.

Прошло несколько дней, а Понсе де Леон и граф еще не отваживались открыть свои чувства Исидоре и Мелани.

— Я бы уже признался ей, — говорил кузену дон Габриэль, — но чего же мне ждать? Я слишком хорошо знаю, что не любим той, которую люблю.

— Я и сам не осмеливаюсь открыться, — отвечал граф, — ведь, не будь даже Мелани так равнодушна ко мне, — на что мне надеяться, с выпавшей мне ролью? На то ли рожден музыкант, чтобы быть любимым благородной девицей? Почему вы хотите по-прежнему оставаться инкогнито? Давайте для начала хотя бы расскажем им о нашем происхождении, быть может, тогда они взглянут на нас поблагосклоннее.

— Как! — перебил его Понсе де Леон. — В довершение наших бед, вы еще хотите, чтобы нас отвергли под настоящим именем?

— Вам, стало быть, ваше имя дороже вашего сердца, коль скоро о первом вы заботитесь больше, чем о втором? — резко возразил ему граф. — Но, в конце концов, я обещал во всем полагаться на вас, так придумайте же, как нам выйти из этой переделки?

— Я опасаюсь всего, и мало что внушает мне надежду, — отвечал ему дон Габриэль, — и, при всей неоценимой помощи вашей, все же я полжизни отдал бы, чтобы вас сейчас здесь не было.

— О, если бы это было угодно Небесам! — воскликнул граф. — Я был спокоен, я был доволен, я был бы рад ни в кого не влюбляться!

Последние слова он почти выкрикнул, тут же в ответ послышался какой-то шум, так что граф встревожился, не подслушивает ли кто у его спальни. Чтобы выяснить, в чем дело, он поднялся и, выглянув за дверь, с немалым удивлением увидел Хуану. Она приложила палец к губам, сделала знак следовать за ней и вышла в галерею.

По выражению ее лица без труда можно было догадаться, что она взволнована. Тут граф почувствовал, как бесконечно дорога ему Мелани, и встревожился, что тайна его стала известна Хуане. Возбуждение едва не заставило его во всем сознаться, однако он все же дождался, пока тетка заговорит первая.

— Вы влюблены, дон Эстеве, — сказала она наконец, — и меня вовсе не удивляет, что сердце ваше не вняло голосу рассудка, что вас не остановила разница между вами и предметом вашей любви; вы еще в том возрасте, когда честолюбие не порок. Но зачем же вы открылись вашему брату в том, что нужно бы скрывать от всех?

Донья Хуана не говорила бы так ласково, знай она, что предметом любви была ее племянница, поэтому граф начал сомневаться, так ли уж много она услышала, и, не желая сам способствовать своему разоблачению, лишь глубоко вздохнул.

— Мне слишком понятен ваш вздох, — смягчилась она, — я должна была бы разозлиться, если бы только могла гневаться на вас. Но, в конце концов, на что вы могли надеяться? Такая особа, как я, не может стать женой человека, уступающего ей происхождением.

Как ни старался граф напустить на себя солидный вид, вся серьезность соскочила с него, едва он понял, о чем идет речь.

— Сердечные чувства, — сказал он, — не всегда зависят от нас. Я понимаю, сударыня, на что обрекает меня злая судьбина: я умру — вот единственное известное мне лекарство.

— Как, вы не знаете другого? — подхватила она, глядя на него своими маленькими красными глазками. — Вот уж поистине жаль: все, что касается вас, слишком трогает меня, чтобы…

Она собиралась выразить ему свою благосклонность, но тут вошла Мелани. Заметив графа, беседующего с теткой, она хотела было удалиться, но Хуана позвала ее.

— Подите сюда, племянница, — промолвила она, — послушайте романс, обещанный мною в прошлый раз; я как раз начинала рассказывать… Я услышала его от одной старой рабыни-арабки — она знала великое множество басен знаменитого Лукмана [145], столь славного на Востоке, что его почитают за второго Эзопа [146]. Этот стиль, такой наивный и детский, нравится не всем: иные большие умы полагают, что сии сказки больше подобают кормилицам да нянькам, нежели утонченным господам. Тем не менее, я нахожу в этой простоте красоту и искусство и знаю людей с отменным вкусом, для которых они сделались любимым развлечением.