Мари-Катрин д’Онуа - Кабинет фей

Она была в таком гневе, что племянницы, не желая слушать всего, что она собиралась еще сказать им, поскорее удалились.

Они остановились в галерее, выходившей прямо к комнате графа, и печально переглянулись.

— Кто сравнится в сумасбродстве с нашей тетушкой? — спросила Исидора. — Она настойчиво заставляет нас посещать тех, кого мы опасаемся больше всего на свете; будь они благородного происхождения, богаты и влюблены в нас, она предпочла бы спрятать нас на дне колодца.

— Однако, сестрица, — перебила ее Мелани, — если она и принуждает нас это делать, то не из желания подвергнуть опасности наше сердце. Уверена, она пришла бы в отчаяние, окажись мы на ее пути; она, видимо, полагает, что мы существуем лишь для того, чтобы исполнять ее прихоти. Она любит Эстеве, и никогда еще огонь не разгорался так быстро на горючем веществе, как разгорелся он в ее сердце. Тетя даже пожелала учиться пению и игре на гитаре — как тут не умереть со смеху, не будь у нас тысячи причин для печали?

— Все это так, — отозвалась Исидора, — но как же нам удержаться, чтобы не воздать по достоинству этим чужестранцам?

— Нужно постоянно помнить, — отвечала Мелани, — что они настолько ниже нас, что наши сердца не могут быть созданы друг для друга, и лучше умереть, чем иметь повод упрекать себя впредь.

Тут они ощутили в себе такую решимость противиться своим склонностям, что храбро вошли в комнату к пилигримам.

Граф лежал в постели и походил он не на бедного странника, а скорее на благородного сеньора. На нем было прекрасное белье — наши путники держали при себе много смен в небольшом сундучке. Поскольку музыканты всегда водят компанию с людьми из хорошего общества, белье на них обычно чистое, поэтому граф не счел нужным прятать свои кружева и дал выбиться на поверхность огненно-красной ленте, которой были обшиты ворот и манжеты его рубашки [140]. Дон Габриэль также снял плащ пилигрима, к тому же причесав свои красивые волосы, так что и он выглядел столь же привлекательно, как его кузен.

Хотя с Исидорой и ее сестрой и были их горничные, да еще капеллан, за которым они успели послать, все же девицы испытывали неловкость в комнате двоих мужчин, не доводившихся им близкими родственниками: в самом деле, для испанцев это вещь столь необычная, что лишь упрямица вроде их тетки могла не усмотреть тут явного затруднения.

Мелани с улыбкой сказала графу, что тетушка, озабоченная его выздоровлением, похоже, приказала уморить его голодом, и она пришла нарочно, чтобы не давать ему есть. Граф отвечал, глядя на нее с нежностью и почтением:

— Вашими устами донье Хуане нетрудно будет запретить мне есть; мне так приятно вас видеть, что я бы и вовсе не выздоравливал.

— А что до меня, — сказал дон Габриэль, обращаясь к Исидоре, — то, видя, как здесь сострадают больным, я и сам не прочь захворать.

— А вы чувствуете, что это вам грозит? — поспешила спросить Мелани.

— Да, сударыня, — отвечал он, — у меня постоянное волнение и боли в сердце.

— Вот уж неудача, — промолвила Исидора, — а мы-то надеялись, что услышим еще один из тех прекрасных напевов, что очаровали нас вчера вечером.

— Ах, сударыня, — воскликнул дон Габриэль, — у меня всегда хватит сил повиноваться вам, только извольте приказать!

— Однако, — продолжала она, — не удастся ли нам вскоре послушать и то, как дон Эстеве аккомпанирует вашему пению на своей арфе?

— Нынче же вечером, сударыня, — отвечал тот, — ведь моя рана затягивается так быстро, что я встану с легкостью.

— Однако уже время обеда, — заметила Мелани, — когда вы поедите, мы вас оставим.

— Как, сударыня! — перебил ее граф. — Весь остаток дня мы проведем без вас? Уверяю вас, что в таком случае мне нелегко будет нынче вечером держаться таким молодцом, как я обещал вам.

— Если только донья Хуана снова не отправит нас к вам, — сказала Исидора, — вряд ли мы сюда вернемся.

Дону Габриэлю принесли обед, но он был так поглощен счастьем видеть и слышать свою возлюбленную, что совершенно лишился аппетита. Донья Мелани уговаривала его поесть, а Исидора продолжала беседовать с графом. Наконец девицы решили, что мешают дону Габриэлю обедать, а графу встать, и, будучи не такими сторонницами поста, как их тетка, и сообразив, что больному надо бы дать время подкрепиться, поспешили уйти.

Между тем Хуана, которая ни о чем не забывала, прислала им одежду своего племянника; тот заказал ее для сельской местности, то есть по французской моде [141]. Они без труда надели все, что им прислали, и при этом смеялись от души.

— Хитёр был бы дон Луис, — говорили они, — угадай он только, что мы сейчас у него и щеголяем в его платьях.

Они еще немного побалагурили об этом, но затем дон Габриэль резко поменял тему:

— Заметили вы, с каким безразличием обращается со мною прекрасная Исидора? Меня едва лишь удостаивает ответом, а между тем я заметил, как два или три раза она задерживала взор на вас; а ведь я почел бы себя необычайно счастливым, взгляни она так на меня.

— Вот уж чистая фантазия, — отвечал граф, — правда-то в другом: донья Мелани испытывает к вам то же, что, по вашим же словам, Исидора ко мне. Она едва ли не чрезмерно расхваливает ваш голос, ее восхищает все, что вы ни скажете. Ах, дорогой кузен, боюсь, как бы вы не одержали здесь двух побед вместо одной!

— Я честнее, чем вы думаете, — отвечал дон Габриэль, — признаю, что она со мною весьма любезна, но Исидора легко вознаградит вас за это.

— Из всего этого я заключаю, — сказал граф, — что мы не нравимся ни той, ни другой. Я бы этому не удивлялся и не огорчался, — прибавил он тут же, — странно было бы добиться успеха в столь краткое время.

— Я очень боюсь, — сказал Понсе де Леон, — что, если вы до сих пор полны решимости выздороветь сегодня к вечеру, завтра нам придется уйти — ведь у нас уже не будет предлога остаться!

— Уверяю вас, — отвечал граф, — что не намерен дольше оставаться жертвой навязчивого милосердия доньи Хуаны; вообразите, что это вас она морит голодом, не дает сказать ни слова, готова предать в лапы этих палачей-хирургов и, в довершение всех бед, поит своим куриным отваром, — о, тогда бы вам, как и мне, было не до шуток.

— И вы еще говорите, что вас трогают прелести Мелани! — сказал Понсе де Леон, пристально глядя на графа. — Боже мой, до чего же слаба ваша страсть!

— Это милое создание нравилось бы мне бесконечно, если бы я только мог льстить себя надеждой на взаимность. Но признаю, что, как бы она ни была добра ко мне, я не в силах больше оставаться в постели. Ложитесь туда сами, кричите, стоните, жалуйтесь на боли в боку; я скажу, что у вас плеврит, и донья Хуана в своем милосердии заставит пускать вам кровь, пока вас не уморит.