Евгений Клюев - Сказки на всякий случай

Между прочим, болтаться тоже не так просто, как кажется. Иные думают: вот бы мне такую работу— весь день напролёт болтаться! Болтаешься и болтаешься — красота… А красоты‑то и нету никакой. Совсем наоборот: поболтаешься немножко — и начинает голова кружиться. Иных даже тошнит, как после карусели.

Только Дурацкая Бахрома работу свою хорошо знала: у неё голова не кружилась. Да и не тошнило её никогда: это ведь только с непривычки тошнит. А Дурацкая Бахрома уже за свою жизнь столько наболталась, что почти и не замечала, какая трудная у неё работа. Потому и казалось, что болтаться для неё — сущее удовольствие. Некоторые — во всяком случае, Хозяйственная Сумка — так и думали.

— В то время как кое‑кто целыми днями тяжести таскает, — обычно говорила она под вечер, когда выглядела особенно нагруженной, — другие болтаются и горя не знают!

А в этот вечер Хозяйственная Сумка была ужасно сильно раздражена: ещё бы, в неё положили целых пять килограммов картошки! И она никак не могла дождаться, когда же её наконец принесут домой и освободят от поклажи. Вот и брюзжала больше обычного, да так монотонно, что Дурацкая Бахрома даже с ритма сбилась: обычно ведь все бахромы не просто так болтаются, а в определённом ритме, — только это мало кто замечает.

Но стоило Дурацкой Бахроме сбиться с ритма — в мире начали происходить всякие недоразумения. Невероятно красивая шаль опоздала качнуться вперед и задержалась в дверном проёме, дверь не успела заметить этого и захлопнулась, владелица шали на полной скорости остановилась, а Хозяйственная Сумка, к этому моменту уже сильно обогнав её, от собственной тяжести подалась далеко вперёд и лопнула, рассыпав вокруг себя пять килограммов картошки, которые покатились по тротуару и проезжей части дороги… Тут все машины остановились и возникла пробка, а пешеходы заспотыкались и стали валиться в разные стороны, как снопы, причём один из них упал прямо на продавца воздушных шариков, тот выпустил воздушные шарики из рук — и они взмыли в небо, загородив дорогу самолёту, вылетевшему из Москвы в Копенгаген, так что самолёт срочно вынужден был изменить курс, полететь в Турцию и опуститься на аэродроме в Истамбуле, где его никто не ждал… и все турки в возмущении закричали:

— Да что ж это такое происходит на белом свете?

Тогда дежурный по истамбульскому аэропорту принялся звонить в Москву, откуда прилетел самолёт, и тоже кричать в трубку:

— Да что же это такое происходит на белом свете?

А из Москвы ему смущённо отвечали:

— Тут у нас, видите ли, одна Хозяйственная Сумка сбила с ритма одну бахрому— и бахрому зажало дверью, и…

— Ох уж эти хозяйственные сумки! — возмутился дежурный по истамбульскому аэропорту и добавил: — Ну так сделайте же что‑нибудь с бахромой!

И все в Москве побежали освобождать Дурацкую Бахрому, зажатую дверью…

Когда её освободили, она опять принялась исправно болтаться в разные стороны. И всё в мире вернулось на свои места, кроме картошки: ей было некуда вернуться, потому что Хозяйственная Сумка лопнула. Обидно, конечно, за картошку… но всё‑таки есть в мире предметы и поважнее картошки — или… как вы думаете?

— Всё, — сказала Заезженная Пластинка, — довольно. Меня заездили окончательно.

Когда пластинки такое говорят, это серьёзно. Обычно подобные слова означают никак не меньше, чем моему‑терпению‑пришёл‑конец‑я‑отказываюсь‑служить‑дальше‑и‑пожалуйста‑оставьте‑меня‑в‑покое‑отныне‑и‑навсегда.

— Вы говорите так, словно Вы какой‑нибудь конь… — тонко заметила Старая Граммофонная Игла (она всегда делала только очень тонкие замечания). — Как можно заездить пластинку? И кто может её заездить?

— Заездить‑то именно что очень просто, — вздохнула Заезженная Пластинка. — Ездить, ездить, ездить по мне… да и заездить! А заездили меня, извините, Вы. Потому что, извините, Вы по мне как раз и ездили.

Старая Граммофонная Игла тонко улыбнулась (она всегда улыбалась только очень тонко) — и опять устроилась на краешке Заезженной Пластинки с явным намерением поездить по ней ещё немножко.

— Имейте в виду, меня заездили окончательно, — повторила Заезженная Пластинка и дала Старой Граммофонной Игле полезный совет: — Так что… пеняйте на себя.

Но Старая Граммофонная Игла вообще не имела никакого представления о том, как пеняют… тем более на себя — и, вместо того чтобы пенять на себя, принялась было — наоборот! — ехать по Заезженной Пластинке в привычном направлении.

Впрочем, далеко уехать ей не удалось… честно говоря, уехать ей и вовсе никуда не удалось: Старая Граммофонная Игла вообще как застряла на месте, так с него и не сдвинулась. А Заезженная Пластинка прокружилась три раза и три раза повторила одну и ту же музыкальную фразу.

— Вы забыли мелодию? — задала тонкий вопрос Старая Граммофонная Игла (она всегда задавала только очень тонкие вопросы).

— Да нет, — ответила Заезженная Пластинка и, помолчав, добавила: — Мелодию‑то я как раз помню очень хорошо.

— Зачем же Вы тогда заставляете меня топтаться на одном и том же месте? — Вопроса такой немыслимой тонкости она никогда ещё не задавала.

— Меня заездили окончательно, — снова повторила Заезженная Пластинка, надеясь, что на сей раз её поймут. Но её, увы, опять не поняли.

— Это не ответ, — тонко возразила Старая Граммофонная Игла (она всегда возражала только очень тонко). — Всякое музыкальное произведение имеет начало, середину и конец. Сперва обычно идет начало, затем обычно располагается середина и потом обычно наступает конец. Только после этого исполнение музыкального произведения считают исчерпанным. Вы же, скорее всего, полагаете, что достаточно одного начала, повторённого три раза.

После этого тонкого наблюдения (её наблюдения всегда были только очень тонкими) Старая Граммофонная Игла снова устроилась на краю Заезженной Пластинки, с которого, однако, тут же и была сброшена резковатым, честно сказать, движением Заезженной Пластинки.

— Какая Вы, однако, мерзавка, — сделала тонкий вывод Старая Граммофонная Игла (она всегда делала только очень тонкие выводы).

Заезженная Пластинка промолчала: она была настолько заезжена, что никаких сил продолжать этот никому не нужный разговор у неё больше не оставалось.

Что же касается Старой Граммофонной Иглы, то она, понятное дело, сочла такое поведение Заезженной Пластинки недопустимо грубым: при своей необыкновенной тонкости Старая Граммофонная Игла не постигала, как это можно — оборвать разговор на самой середине. От обиды она, конечно, тут же сломалась — и её пришлось заменить новой. Новая Граммофонная Игла была блестящей и совсем молчаливой.