СКАЗКА МОЕЙ ЖИЗНИ

В последние годы, впрочем, стали раздаваться голоса, более согласующиеся с теми надеждами, которые я возлагал и все еще возлагаю на это произведение, как бы то ни было, оно отмечает известный шаг вперед в моей авторской деятельности.

Первым и почти единственным лицом, сразу высказавшимся в пользу «Агасфера» , был историк Людвиг Мюллер. Он смотрел на моего «Агасфера» и на мои «Сказки» как на произведения, обусловливавшие мое значение в датской литературе.

За границей мне было дано такое же удовлетворение. В «Bildersaal der Weltliteratur» , где помещаются избранные отрывки из лирической и драматической поэзии всех времен и народов, начиная с индийских поэм, еврейских псалмов и арабских народных сказаний до песен трубадуров и произведений современных поэтов, в отделе «Скандинавия», кроме сцен из «Гакона Ярла» Эленшлегера, «Дочери короля Репе» Герца, «Тиверия» Гауха, были помещены и сцены из моего «Агасфера» .

У нас на родине, как раз, когда я кончал эту главу, то есть восемь лет спустя после появления «Агасфера», в «Датском ежемесячнике» появилась подробная и сочувственная рецензия на «Собрание сочинений» , в которой было обращено особое внимание и на «Агасфера» , доказывавшего, по мнению критика, что я, как поэт, сделал шаг вперед.

Наступил 1848 год, знаменательный год, год потрясающих событий, когда бушующие волны времени залили кровью и наше отечество.

Уже в начале января король Христиан VIII серьезно заболел. В последний раз я виделся с ним вечером, когда был приглашен во дворец к вечернему чаю. В пригласительной записке меня просили также захватить с собою что-нибудь для чтения. Кроме самого короля, я нашел в комнате только королеву да дежурных даму и кавалера. Король ласково приветствовал меня, но вставать уже не мог и весь вечер лежал на диване. Я прочел вслух несколько глав из незаконченного еще тогда романа «Две баронессы» и две-три сказки. Король был очень оживлен, смеялся и весело разговаривал. Когда я уходил, он дружески кивнул мне со своего ложа головой, а последние слова его были: «Мы скоро увидимся!» Но этому уже не суждено было сбыться. Он сильно занемог. Я был очень встревожен, приходил в ужас от мысли лишиться его и ежедневно ходил в Амалиенборгский дворец справляться о здоровье короля. Скоро стало известно, что болезнь его смертельна. Огорченный и расстроенный пришел я с этим известием к Эленшлегеру, который, странное дело, и не знал даже, что король опасно болен. Видя, как я огорчен, он сам заплакал. Он ведь сердечно был привязан к королю. На следующее утро я встретил Эленшлегера на дворцовой лестнице. Он выходил из передней весь бледный, опираясь на Христиани, и, не говоря ни слова, пожал мне мимоходом руку. Глаза его были полны слез. Я узнал, что уже не было никакой надежды на выздоровление короля. 20 января я несколько раз подходил к дворцу, стоял на снегу посреди площади и смотрел на окна покоев, где умирал мой король. В 10 с четвертью вечера он опочил. На следующее утро народ толпился перед дворцом, где лежало тело Христиана VIII. Я пошел домой и дал волю слезам, искренно оплакивая горячо любимого короля.

В этом грустном настроении у меня вылилось на бумагу несколько строф, в которых говорилось о нем: «умевшем ценить все достойное!» Эти строки и приводили потом в укор мне — под достойным я подразумевал, конечно, себя!

Весь Копенгаген был в волнении, наступили новые времена, новые порядки. 28 января была провозглашена конституция.

В то время революция широкой волной прокатилась по государствам Европы. Луи-Филипп с семьей покинул Францию; мощные волны возмущения достигли и городов Германии. У нас же знали о всех этих движениях лишь из газет. Только наше государство представляло еще очаг мира! Только у нас еще можно было дышать свободно, интересоваться искусствами, театром, думать о прекрасном.

Но миру не суждено было продлиться. Волны добрались-таки и до нас. В Голштинии вспыхнул мятеж. Слух об этом поразил Данию, как громом, все взволновалось. Началось вооружение и на суше, и на море. Всякий спешил помочь отечеству по мере сил своих. Один из наших почтенных государственных деятелей зашел раз ко мне и сказал, что я бы хорошо сделал, если бы выяснил положение Дании в статье и послал ее в редакцию какого-нибудь органа английской прессы, которая меня знала я ценила. Я сейчас же написал Иердану, редактору «Literary Gazette», письмо, в котором обрисовал положение и общественное настроение Дании, и оно тотчас же было напечатано.

«Копенгаген, 13 апреля 1848 г. Дорогой друг!

Всего несколько недель, как я не писал Вам, но за это время совершилось столько событий, как будто прошли целые годы. Я никогда не занимался политикой: у поэта — своя миссия. Но теперь, когда все страны пришли в волнение, когда самая почва дрожит под ногами, приходится заговорить и поэту. Вы знаете, что делается теперь у нас в Дании — у нас война! Войну эту ведет весь датский народ — и знатные, и простолюдины одинаково воодушевлены сознанием правоты своего дела и добровольно становятся в ряды войска. Вот об этом-то подъеме народного духа, об энтузиазме, охватившем всю Данию, я и хочу Вам рассказать кое-что.

Много лет уже предводители разных партий в Шлезвиг-Голштинии выставляли нас в немецких газетах в самом фальшивом свете перед честным немецким народом. Затем принц Нор овладел Ренсборгом под тем предлогом, что будто бы действует в интересах самого короля Дании, лишенного свободы. Это вконец возмутило датский народ, и он поднялся, как один человек. Все мелочи ежедневной жизни исчезают за проявлениями великих, благородных черт характера отдельных личностей. Все в движении, но порядок и единство сохраняются. Пожертвования на военные надобности стекаются со всех сторон, от всех классов общества, даже бедные подмастерья и служанки вносят свою лепту. Прослышали о недостатке лошадей для армии, и в несколько дней их понавели изо всех городов и деревень столько, что военный министр принужден был объявить, что надобность в них миновала. Все женщины заняты щипанием корпии, школьники старших классов набивают патроны, все, способные носить оружие, упражняются в обращении с ним. Молодые графы и бароны наравне с простолюдинами становятся в ряды солдат, и проявления такой всеобщей любви к отечеству и готовности защищать его не могут, конечно, не воодушевлять и не подкреплять мужество солдат.

В числе других добровольцев явился также сын наместника Норвегии, молодой человек, принадлежащий к одной из знатнейших фамилий Севера. Он жил у нас в Дании этой зимой и, увлеченный симпатией к нашему правому делу, пожелал принять участие в войне, но в качестве иностранца не мог быть принят. Тогда он сейчас же купил себе в Дании усадьбу и уже в качестве датского гражданина надел солдатскую куртку и вступил рядовым в один из выступивших на поле действий батальонов, решившись жить на солдатский паек, чтобы во всем делить жребий сотоварищей, И так поступает масса датчан из всех сословий: и помещики, и студенты, и богатые, и бедные — все идут на войну, да еще с песнями, с ликованием, словно на пир! Король наш сам находится в главной квартире действующей армии. Лейб-гвардия короля отправилась за ним. Часть ее составляли голштинцы; им было предложено выйти из ее состава, чтобы не сражаться против своих соотечественников, но все они до единого просили, как милости, позволения остаться на своем посту и идти на войну наравне со всеми, что им и разрешили.