СКАЗКА МОЕЙ ЖИЗНИ

Из Мюнхена я отправился домой через Веймар. Карл-Александр только что вступил на престол, и я поехал к нему в замок «Wilhelmsthal» , находившийся близ Эйзенаха. Здесь я провел в обществе дорогого князя, среди прекрасной природы, в самом сердце тюрингенского леса несколько бесконечно счастливых дней.

Скоро затем я опять был на родине и усердно занялся изданием собрания моих сочинений. Кроме того, была у меня еще и другая работа. Летом я видел в венском Бург-театре народную комедию Мозенталя «Der Sonnwendhof» , она мне очень понравилась, и я указал на нее Гейбергу, но он выказал полное равнодушие; тогда я обратился к Ланге, этот сразу заинтересовался и попросил меня переделать ее для «Казино». Через Дингельштедта я получил от автора и пьесу, и разрешение на переделку ее. Она была поставлена под заглавием «Деревенские истории» и имела большой и продолжительный успех.

«Сказки» мои, с прекрасными иллюстрациями В. Педерсена , составили нечто вполне законченное целое, все же вновь написанные я издал под общим заглавием «Историй» (См. примечания автора к полному собранию сказок и рассказов т. II, стр. 478, 266). Несколько выпусков их, появившихся в английском переводе под заглавием «A poet's day dreams» (Сны поэта наяву) были встречены в «The Ahenoeum» (1853 г. ) чрезвычайно теплым отзывом, заканчивавшимся так:

«По оригинальности, юмору и искренности чувства рассказы А. являются единственными в своем роде. Кто желает убедиться в этом, пусть прочтет «Пропащую», «Сердечное горе», «Под ивою» и «Истинную правду» . И если они кому покажутся «пустячками», пусть тот сам попытается создать что-нибудь до такой степени совершенное, изящное и грациозное. Конечно, сюжет их в большинстве случаев очень не значителен и обыкновенен, но это не мешает этим «пустячкам» являться истинно художественными произведениями, и как таковые они заслуживают искреннего привета со стороны каждого, кому дорого истинное искусство».

Как раз на этих днях, когда мне исполнится пятьдесят лет и когда вышло в свет собрание моих сочинений, в «Датском ежемесячнике» появилась статья о них г-на Гримура Томсена. Глубина мысли и искренность чувства, проявленные этим писателем в его книге о Байроне, характеризуют и эту статью. Видно, Господу Богу так было угодно, чтобы теперь, когда я кончаю эту, пока последнюю главу из «Сказки моей жизни» , сбылись сказанные мне в дни тяжелых испытаний утешительные слова Эрстеда! Родина тоже преподнесла мне богатый букет признания и поощрения!

Г-н Гримур Томсен затрагивает в своей статье как раз те струны, которые лучше всего гармонируют с основным смыслом моих сказок, этого главного рода моего творчества. И вряд ли можно объяснить только случайностью то совпадение, что автор, выясняя сущность и значение этих произведений, берет примеры все из «Историй» , то есть из последних моих произведений. «А. держит в своих рассказах веселый суд над кажущимся и действительным, над внешней оболочкой и внутренним ядром. В них заметно двойное течение: ироническое верхнее, которое играет в лапту с высшим и низшим, и глубокое, серьезное нижнее, которое справедливо и правдиво ставит все на свое место. Вот истинно христианский юмор!» Здесь ясно выражено именно то, что я всегда стремился высказать.

Сказка моей жизни развернулась теперь передо мною — богатая, прекрасная, утешительная! Даже зло вело к благу, горе к радости, и в целом она является полной глубоких мыслей поэмой, какой я никогда не был в силах создать сам. Да, правда, что я родился под счастливой звездой! Сколько лучших, благороднейших людей моего времени ласкали меня и открывали мне свою душу! Моя вера в людей редко была обманута! Даже тяжелые, горестные дни имели в себе зародыши блага! И все перенесенные мною, как мне казалось, несправедливости, каждая протягивавшаяся мне — часто нежелательно суровая — рука помощи в конце концов все-таки вела к благу!

По мере того как мы приближаемся к Богу, все печальное и горестное испаряется; остается лишь одно прекрасное; оно словно радуга сияет на темном небосклоне. Пусть же люди, прочтя сказку моей жизни, отнесутся ко мне снисходительно, как и я отношусь к другим, — да так, наверное, и будет!

Такие признания имеют в глазах всех добрых и благомыслящих людей нечто напоминающее таинство исповеди. Спокойно отдаю я себя на суд людей. Вот сказка моей жизни! Рассказал я ее здесь откровенно и чистосердечно, как бы в кружке близких друзей.

Г. X. АНДЕРСЕН

Копенгаген, 2 апреля 1855 года.

В датское издание собрания моих сочинений вошла и «Сказка моей жизни» , заканчивающаяся днем моего рождения, 2 апреля 1855 года. С тех пор прошло четырнадцать лет, богатых событиями, радостями и горестями. Все, что имею сказать о них, я рассказал в предисловии к новому изданию собрания моих сочинений на английском языке, вышедшему в Нью-Йорке. Сидя у себя дома в Копенгагене, я рассказал о последних годах моей жизни друзьям своим, живущим по ту сторону океана, рассказал как бы в родном кружке близких, дорогих лиц. Пусть теперь и здесь примут мой рассказ так же благосклонно, как там, пусть судят о нем так же снисходительно и согласятся, что не тщеславие руководит мною, когда я называю себя «баловнем счастья», но искреннее и смиренное удивление — за что Господь осыпал столькими милостями именно меня?!

Куда легче, однако, писать о днях юности, нежели рассказывать о недавних событиях зрелых лет жизни. К старости большинство людей становится дальнозоркими, лучше видит предметы вдали; то же самое происходит и с духовным взором людей, с памятью. Не совсем-то легко также сохранить в памяти все картины в том именно порядке, в каком они следовали в действительности, но и в этом отношении мне посчастливилось. По смерти Ингемана, вдова его вернула мне все мои письма к нему, писанные в течение долгого периода времени, начиная еще с той поры, когда я сидел на школьной скамье. Благодаря этим-то письмам, а также кое-каким отдельным записям, я и могу теперь составить связное повествование о последних годах моей жизни, начиная со 2 апреля 1855 года, дня, которым заканчивается «Сказка моей жизни» .

Начну с Ингемана и его жены, «старичков с Лесного озера», как он написал на присланном мне фотографическом снимке с его дома в Соре.

Ни разу не мог я проехать мимо этого дома, чтобы не заехать к милым старичкам и не погостить у них. И весной 1855 года первый мой полет был к ним, в тот дом, где и я, и всякий, кто бывал здесь, как будто становился лучше, добрее. Престарелую чету соединяло глубокое, нежное чувство. Супружеское счастье их воскрешало перед вами идиллическую чету — Филемона и Бавкиду. Тихо, мирно текла их семейная жизнь. Ингеман, кажется, никогда не созывал гостей, люди приходили к нему сами, и часто собиралось целое общество, но это не производило в домашнем хозяйстве никакой суматохи, никакой суеты: стол накрывался под шумок беседы словно сам собою или услужливыми эльфами-невидимками. Душою беседы бывал обыкновенно сам Ингеман. Особенно любил он рассказывать разные истории о привидениях, и рассказывал всегда с самой лукавой миной, сразу выдававшей их моментальное возникновение. Часто он без всякого злого умысла вплетал в эти истории и действительных лиц. Пустой же болтовни о злобе дня и сплетен он сильно недолюбливал, злых, безжалостных критиков тоже крепко не жаловал. Они-таки и насолили ему по поводу двух из его романов, пользовавшихся особенным успехом в публике. Оба мы знали критику по опыту, и раз как-то, когда у нас зашел разговор о ней, Ингеман рассказал мне презабавную историю, полную утешительной морали для нас обоих.