Борис Акунин - Сказки народов мира [Литрес]

«Чего тебе надобно, Знающий Мои Имена? — спросил ангел. — Я спешу, я должен помочь стольким людям! Говори быстрей, что тебе нужно, и я исполню твое желание, если оно не противно воле Божьей». «В книгах много написано про ангельское терпение, — упрекнул его Шапиро, — а ты нетерпелив. Еще там написано, что ангелы всезнающи, а ты не знаешь, зачем я тебя вызвал».

«Знаю-знаю, — сказал ангел с двенадцатью именами, которые мы называть здесь не будем, ибо у этого Божьего помощника очень много забот и без того, чтоб его вызывали все подряд. — В твоем намерении соперничать с Господом я помогать тебе не стану. Но если ты хочешь чего-нибудь безобидного — здоровья, удачи, даже воскрешения твоей покойной тещи — проси».

Раввин покачал головой: «За своим здоровьем я слежу сам, в удаче нуждается только лентяй и глупец, а моя теща пусть ожидает пришествия вместе с другими праведницами. Ступай, ты мне ни к чему».

Он был разочарован — не в ангеле, а в собственном уме, подсказавшем неверное решение для задачи. Конечно, ангел как слуга Бога, несвободен в своих поступках. Преступить Божий Закон он не может.

Надо было искать иного помощника — кто не признает никаких законов и потому свободен в своих поступках. Таковы исчадия ночи, служащие бесовскому царю Асмодею, но охотно изменяющие и своему владыке, ибо что же за Зло без предательства?

Эти черти называются «лили́м», а если один — «лили́н». Но то их обычное, неволшебное название (и, кстати говоря, лучше его громко не произносить, потому что какой-нибудь лилин всегда болтается неподалеку, и коли подумает, что вы его окликаете, — беда).

Шапиро-то собирался позвать лилина не просто так, а по-хозяйски, как подзывают спущенную с поводка собачонку.

Еще несколько лет ученый потратил на то, чтобы разгадать истинное имя какого-нибудь подходящего лилина. Это потрудней, чем расшифровать имена ангела, потому что злой дух приличного ранга защищен не двенадцатью, а тринадцатью именами, в которых сплошные «ш», «ч», «ц» и «щ» — исплюешься, пока выговоришь.

Однако гусеница прозорливого ума вскарабкалась на ножках терпеливого усердия и на эту гору.

Однажды серебряной ночью раввин дописал на заветной бумаге последнюю, тринадцатую букву последнего тринадцатого имени, произнес всю эту длинную абракадабру вслух — и луна вдруг исчезла, закрытая черной тенью. На крыше стало темным-темно.

«Что тебе нужно, Знающий Мои Имена? — проскрипел голос, похожий на визг ржавых дверных петель. — Говори, я всё исполню — хоть доброе, хоть дурное, но учти, что злую работу мне выполнять будет приятней».

«Как мне создать нечто, чего никогда не бывало, что я сам нареку именем и что будет принадлежать мне по праву?» — воскликнул раввин, не теряя времени попусту.

Но лилин, кажется, был не прочь поболтать.

«Ты женат?»

«Женат, уже двадцать два года», — ответил Шапиро, удивившись неожиданному вопросу.

«А дети у тебя есть?».

«Нет. Зачем они мне?».

«Так сделайте с женой ребенка. Вот и будет у тебя нечто, что ты сотворишь сам и чего на свете никогда раньше не было. Дашь ребенку имя, какое пожелаешь. И он будет весь твой».

Пораженный этой мыслью, никогда прежде ему в голову не приходившей, высокоученый раввин разинул рот, а лилин засмеялся.

«Я, конечно, могу тебе в этом помочь, но тогда получится, что нечто сотворил я, а не ты».

«Изыди, мне нужно подумать, — прошептал Шапиро. — Я вызову тебя завтра».

В самом деле, сказал себе великий книжник, оставшись один. Всякий человек, нарождающийся на свет, подобен новой вселенной, которой раньше не существовало. Как это просто! И как верно!

Он спустился с крыши в дом, позвал жену и объявил, что они сейчас же примутся создавать ребенка. Супруга раввина несказанно удивилась, ибо за все двадцать два года брака ее вечно занятый муж подобных желаний не выказывал, но из почтения к его учености и заслугам противиться не стала.

Весь следующий день рав Шапиро провел в расчетах. Он вычислил, что ребенок появится через девять месяцев и будет мальчиком, потому что в минувшую ночь звезда Аль-Таир вошла в квадрат Малого Козерога; мальчик родится рыжий, потому что утром на восходящем солнце были оранжевые пятна; по той же причине «человеческое» имя его будет Шимшон, что означает «Солнечный», а подлинное имя откроется лишь в третье полнолуние по зачатии.

Далее будущий отец взял лист бумаги и стал составлять для своего Шимшона жизненный план. В три года мальчик научится читать, в четыре — писать, к восьми выучит наизусть всю Тору, к тринадцати постигнет Талмуд и тогда уже можно будет всерьез заняться с ним книгой «Зоар», чтобы к двадцати сын ученостью превзошел своего родителя, который к тому времени уже состарится и захочет покоя.

Ночью раввин поднялся на крышу, над которой опять сияла луна, произнес имена лилина и всё произошло, как в прошлый раз. Сначала мир почернел, потом скрипучий голос спросил, чего надобно Знающему Имена. Рав Шапиро открыл рот, чтобы перечислить все подготовленные задания: пусть-де мальчик родится здоровым и никогда не болеет, пусть будет прилежен в учебе и нешаловлив, пусть…

Но в это время туча, всегда сопровождающая лилим, сползла с луны, на крыше стало светло, и раввин увидел своего собеседника.

Сказать, что лилим страшны собой — это ничего не сказать. Вид их настолько ужасен, что в старинных книгах просто говорится: «А вид их ужасен». Одно дело прочитать это на бумаге, и совсем другое — увидеть лилина перед собой в двух шагах, да еще ночью.

От испуга многоученый раввин шарахнулся, отлетел назад, зацепился каблуком за край крыши и рухнул вниз.

«Куда ты, Знающий Мои Имена?» — удивился лилин, который сам себе ужасным совсем не казался.

Но в ответ раздался только треск. Это рав Шапиро свалился на поленницу дров, расшиб свою мудрую голову и присоединился к предкам, ожидающим Дня Воскрешения.

Евреи всего местечка горько оплакивали великого человека. Люди говорили, что рава Шапиро погубила высота, на которую он взобрался, и в известном смысле были правы, но, как обычно, ведали лишь часть истины. Никто ведь не знал про лилина.

Точно в рассчитанный мудрецом срок, через девять месяцев, родился мальчик. Он в самом деле был рыжим, как апельсин, и назвали его Шимшоном — отец угадал и это. Но тайное имя ребенка исчислить было некому, и никто не мог подслушать мысли, витавшие в рыжеволосой голове.

А может быть, и к лучшему. Из пожеланий, которые не успел высказать черту несчастный отец, сбылось только одно: мальчик никогда не болел. Но ни ума, ни прилежности от родителя он не унаследовал. Был непоседлив, безмозгл и до того нескладен, что все называли его «шлимазл», нескладеха. В начальной школе-хедере он учился хуже всех. Его долго жалели из почтения к покойному, но в конце концов терпение учителей кончилось, а память о великом Шапиро слегка потускнела — всё тускнеет от времени! — и тупицу выгнали. Ничего кроме чтения Шимшон не освоил, даже таблицы умножения, так что ученого из него получиться никак не могло, ведь для постижения книжных тайн понимание цифр еще важнее, чем понимание букв.