Ганс Андерсен - Самые лучшие сказки

Вот была бы штука, если бы, вернувшись, душа стала искать тело там, где оставила его, т. е. на Восточной улице! Она, наверное, сначала бросилась бы в полицию, потом дала бы объявление, искала бы через отдел потерянных вещей и, наконец, в последнюю очередь отправилась бы в больницу. Не стоит, однако, беспокоиться – душа поступает куда умнее, если действует самостоятельно, – только тело делает ее глупой.

Итак, тело ночного сторожа привезли в больницу и внесли в приемный покой, где, конечно, первым делом сняли с него калоши, и душе пришлось вернуться обратно. Она сразу нашла дорогу в тело, и раз, два – человек ожил! Ночной сторож уверял потом, что пережил ужаснейшую ночь своей жизни. Даже за две серебряные марки не согласился бы он пережить такие страсти во второй раз. Но теперь, слава богу, все закончено.

В тот же день сторожа выписали из больницы, а калоши остались там.

Всякий житель Копенгагена знает наружный вид «Больницы Фредерика», но, может быть, историю эту прочтут и не копенгагенцы, поэтому нужно дать маленькое описание.

Больница отделена от улицы довольно высокой решеткой из толстых железных прутьев, расставленных настолько редко, что, как говорят, многие тощие студенты-медики могли отлично протискиваться между ними при необходимости. Труднее всего в таких случаях было просунуть голову, так что и тут, как вообще часто в жизни, малоголовые оказывались в выигрыше.

Ну вот, для вступления и довольно.

В этот вечер в больнице дежурил как раз такой молодой студент, о котором лишь судя по наружности сказали бы, что он из числа большеголовых. Шел проливной дождь, но, несмотря на это неудобство, студенту все-таки понадобилось уйти с дежурства – всего на четверть часа. Так что не стоило, по его мнению, и беспокоить привратника, тем более что можно было попросту проскользнуть сквозь решетку. Калоши, забытые сторожем, все еще оставались в больнице. Студенту и в голову не могло прийти, что это калоши Счастья. Но они оказались кстати в такую дурную погоду, и он надел их. Теперь оставалось только пролезть между железными прутьями, чего ему еще ни разу не случалось делать.

– Помоги бог только просунуть голову! – сказал студент, и голова его, несмотря на всю свою величину, сразу проскочила между прутьями – благодаря калошам. Теперь очередь была за туловищем, но с ним-то и пришлось повозиться.

– Уф! Я слишком толст! – сказал студент. – А я думал, что труднее всего будет просунуть голову! Нет, мне не пролезть!

И он хотел было поскорее выдернуть голову обратно, но не тут-то было. Он мог лишь поворачивать шею, только и всего. Сначала студент рассердился, но потом расположение его духа быстро снизилось. Калоши Счастья поставили его в ужаснейшее положение, и, к несчастью, ему не приходило в голову пожелать освободиться. Он только неутомимо вертел шею – и не двигался с места. Дождь лил как из ведра, на улицах не было ни души. До колокольчика, висевшего у ворот, невозможно было дотянуться – как тут освободиться?! Он предположил, что ему, пожалуй, придется простоять в таком положении до утра и тогда уж послать за кузнецом, чтобы он перепилил прутья. Однако это не удастся сделать скоро, – сбегутся все школьники, все жители Новой Слободки [9] Новая Слободка – ряд домиков на окраине Копенгагена, построенных первоначально для матросов морского ведомства. (Примеч. перев.) , привлеченные шумом, и увидят его в этой позорной железной клетке!

– Уф! Кровь так и стучит в виски! Я прямо с ума схожу! Да и сойду! Ах, если бы мне только удалось освободиться!

Следовало бы ему сказать это пораньше! В ту же минуту голова его освободилась, и он опрометью кинулся назад, совсем ошалев от страха, который только что испытал благодаря калошам Счастья.

Не думайте, однако, что дело этим и кончилось, – нет, худшее еще впереди.

Прошла ночь, прошел еще день, а за калошами никто не являлся.

Вечером давали представление в маленьком театре на улице Каноников. Театр был полон. Среди других номеров было продекламировано стихотворение «Тетушкины очки» [10] Само стихотворение пропускается, как не представляющее благодаря своему чисто местному характеру никакого интереса для русских читателей. (Примеч. перев.) ; в нем говорилось о чудесных очках, через которые можно было видеть будущее.

Стихотворение было прочитано превосходно, и чтец имел большой успех. Среди публики находился и наш студент-медик, который, казалось, успел уже забыть приключение прошлого вечера. Калоши опять были у него на ногах, – за ними никто не пришел, а на улицах было грязно, и они опять сослужили ему службу.

Стихотворение ему очень понравилось.

Он был бы не прочь иметь такие очки. В них можно было бы, наловчившись, читать в сердцах людей, а это ведь еще интереснее, чем заглядывать в будущее – оно и так станет известно в свое время.

«Вот, например, – думал студент, – зрители первого ряда. Что, если проникнуть в сердце каждого? Ведь есть же какой-нибудь вход туда, вроде как в лавочку, что ли!.. Ну и насмотрелся бы я! Вот у этой барыни я, наверно, нашел бы в сердце целый модный магазин! У этой – лавочка оказалась бы пустой; не мешало бы только убрать ее хорошенько! Но, конечно, нашлись бы и солидные магазины! Ах, я даже знаю один такой, но… в нем уже есть приказчик! Вот единственный недостаток этого чудного магазина! А многие, я думаю, позвали бы: «К нам, к нам пожалуйте!» Да, я бы с удовольствием прогулялся по сердцам, например, в виде маленькой мысли».

Калошам только того и надо было. Студент вдруг весь съежился и начал в высшей степени необычайное путешествие по сердцам зрителей первого ряда. Первое сердце, куда он попал, принадлежало даме, но в первую минуту ему почудилось, что он в ортопедическом институте – так называется заведение, где доктора лечат людей с разными физическими недостатками и уродствами – и в той именно комнате, где по стенам развешаны гипсовые слепки человеческих уродств. Вся разница была в том, что в институте слепки снимаются, когда пациент только приходит туда, а в сердце этой дамы они делались уже при уходе добрых людей: тут хранились слепки физических и духовных недостатков ее подруг.

Скоро студент перебрался в другое женское сердце, но это сердце показалось ему просторным, святым храмом: белый голубь невинности парил над алтарем. Он охотно преклонил бы здесь колена, но нужно было продолжать путешествие. Звуки церковного органа еще раздавались у него в ушах, он чувствовал себя точно обновленным, просветленным и достойным войти в следующее святилище. Это последнее показалось ему бедной каморкой, где лежала больная мать. Через открытое окно сияло теплое солнышко, из маленького ящичка на крыше кивали головами чудесные розы, а две небесно-голубые птички пели о детской радости в то время, как больная мать молилась за дочь.