Елена Трещинская - Снежная Королева живёт под Питером

Однажды эта масса застыла на полу и больше не двигалась. Через пару дней она стала так смердеть, что Ваня изо всех сил пополз на воздух. Когда мальчика нашли, у него была дистрофия, и он был очень маленьким для своих пяти лет.

Учуявшие вонь соседи зашли к ним во двор и заявили куда следует. С того момента Ваня совершенно не чувствовал себя несчастным. Его накормили нежной, тёплой, белой, сладковатой кашей, которая стала самым драгоценным яством на всю ванину жизнь. Кожа на руках, ногах, животе, спине и попе перестала чесаться и жечься, – её мыли и смазывали чем-то мягким и приятно пахнущим.

– Это что, в Кукишах обслуга по первому классу? – спросил Прошка.

– Мазали детским кремом, а кормили манкой. Всё познаётся в сравнении, – двинула в его сторону бровями Жигонь.

– Простите, мадам, за что же бывшему поэту такое детство? – вставил еврейский Портной.

– Вийоном он сам пил-гулял будь здоров, – хрипло залаяла Жигонь. – Наверное, у него и брошенных деток было… А наживал он их часто с последними девками, которые за детьми не собирались ухаживать (тут она, между прочим, протянула ручищу и вытерла нос какому-то наполеоновскому солдатику). Вот и сам он узнал теперь долю такого младенца. Да детство ему не всё плохое досталось – только четыре года, а на пятый – манка с небес.

– Знаете что, – ехидно подметила куколка женского рода в компании жигониных сынков-художников, – вот всегда так на творческих людей наговаривают: пьяница и бродяга!

Пьяница, бродяга, вор и хулиган. Хотя, я не сомневаюсь, что это он тоже делал творчески, талантливо; страдал, много осмысливал, – включился в разговор гундосый Старичок с книгой. – Вот пожалуйста – стихи Вийона:

"На днях, незадолго до Рождества,

К Сигошке-медвежатнику в кабак,

Гляжу, уфиздипупила братва.

Народу – как невешанных собак!

А уж сама орава какова!

Марухи, фифы-рюши-кружева,

Шакалы, шкоды, щипачи-роднули,

Барыги и отребье-цыганва

Питушницу вдругорядь траханули!"

В наступившей тишине со стуком упала на пол шкафа деревянная балеринка.

– Ты, если умный, другой раз предупреждай приличную публику, – махнул цветным рукавом Ерошка.

– Здесь же дамы, – добавил Портной.

– Погодите, старикашка зачитал вам стихи, записанные на тогдашнем, пятнадцатого века, воровском жаргоне, но кроме них, у поэта есть очень даже великие стихи, не сомневайтесь! Их он читал на поэтических состязаниях при герцогских дворах, – пояснила Жигонь, махая страшным кулаком. Это был аргумент, и все успокоились. Только Палач с головой из клееной ваты тихо буркнул в пустой чехол из-под топора:

– Знаем мы этих герцогов, рубили. Из такого же добра сделаны, как и все остальные…

Детдом в Кукишах был очень маленьким: всего пара десятков ребятишек и человек пять взрослых, чтобы их воспитывать. Учреждение помещалось в изуродованном пристройками бывшем доме купца, с оградой и палисадником. Все окошки были зарешечены, кое-где в два ряда. На всех дверях замок или несколько, давно ржавые изнутри и снаружи.

Укреплял решётки, навешивал замки и сторожил этот дом старый глухой контуженный солдат Чулков, единственный человек, который здесь и проживал с сиротами. На чердаке у него была комнатка с "буржуйкой", железной койкой времён купца и табуретом. "Буржуйку" он называл "женой": она давно и верно кормила и грела его.

Несколько лет назад Чулков прикормил во дворе собаку – для охраны, конечно, – с будкой и на цепи, но заведующая детдомом велела всё это убрать. Теперь втихаря приходила сквозь прутья серенькая кошечка Тася, и Чулков выносил ей еду. Эту кошку он называл "любовницей".

Взамен фауны солдату позволили посадить две грядки с укропом, которые Чулков заботливо поливал каждое утро, начинавшееся у него, самое позднее, с пяти часов. Не спалось, потому что зори – вообще пора блаженная, а кемарил солдат во время занятий ребятишек.

Заведующая детдомом, крепкая деревенская баба, в вечном трикотиновом платье со страшными горящими цветами и белым отложным воротничком, преподавала сиротам математику и физкультуру. Детей звала по фамилиям, не брезговала иной раз сама помыть полы, говорила громко, обедала с детьми и персоналом. С русским языком она обращалась так, как считала нужным. Подтолкнув однажды Ваню в свой кабинетик, чтобы он взял для урока картонные таблицы, она сказала:

– Не столбеней, Августов, здесь не страхи!

Зоологию, географию и историю детям рассказывало существо неясного возраста, с тихим голосом, худое, бесцветное, кашляющее, какое-то сиротливое и потому родственное брошенным детям, которые это существо не обижали, молча слушали науки.

Закон божий, по последней моде, приходил читать добрый и сдобно-приятный батюшка, отец Симеон Голубев, называвший детей "отроками". Дети радостно окружали человека, которого можно было всем называть по-семейному, "батюшкой". От него веяло домашней жизнью и лаской. Ваня был уверен, что Голубев – это летний дед Мороз, весной и летом переодевающийся в рясу, чтобы только приходить к ребятам, которых он искренне любит.

Поварихой и уборщицей была тётя Клава, – постаревшая сельская женщина, суетливая, не злая, старавшаяся из скудных продуктов готовить по-домашнему вкусно, потому что жалела детей.

Единственным человеком из взрослых, производившем на Ваню особое, гипнотическое воздействие, была учительница литературы, русского языка и рисования Наталья Петровна, – молодая, красивая женщина с фигурой невысокой русалки, пшеничной косой в узле и мягкими руками. По совместительству, как это часто бывает в глубинке, Наталья была медсестрой: мазала детям ободранные коленки йодом, делала прививки, перевязывала пальцы, давала витамины и таблетки. Ваня любил её глубоко, восторженно и нежно. Иногда он потихоньку рассматривал её формы, губы, шею. Эти минуты превращались в вечное блаженство.

– Хороший мальчик, – хихикнул кто-то.

– Мальчик ныне, а в прошлом – Вийон, бабник и гуляка, узнал душой и подсознанием в этой женщине свою былую роковую любовь – Катрин Воссель, которой посвящал много стихов, – басила Жигонь. – Училка эта и была следующим воплощением игривой Катрин: та в своё время многовато посмеялась над поэтом, презирая стихи и вообще все буквы, а теперь вот учит азбуке сирот…

Всё по карме, деревяшки, – учёно вздохнул Прошка.

Жигонь продолжала.

Если бы Ваня Августов мог говорить, то его немедленно начали бы лечить. Но, слава Богу, он молчал и только улыбался. Дело в том, что Ваня видел не только людей, он повсюду видел много разных других существ, и не во сне, а наяву.

Сначала он увидел маленьких духов вкусной еды над первой тарелкой манной каши в своей жизни. Духи были весёлые, молочно-прозрачные; они кувыркались над кашей в облаке пара поодиночке или хороводами, словно для них настал праздник. В другой раз, войдя в класс, Ваня застыл в удивлении и восторге: всё пространство классной комнаты занимал никем не видимый, кроме Вани, огромный ангел, сидящий на корточках и выдыхавший разноцветные огоньки на бритые головы ребятишек. Если бы ангел встал, он был бы выше крыши детдома. Он заметил вошедшего Ваню, подмигнул ему и дунул в его сторону. Цветные огоньки приятно защекотали макушку.