Уильям Хорвуд - Ивы зимой

— Вы имеете в виду тропических пауков, скорпионов и всякое такое?

Пауки! Скорпионы!

Все порезы, уколы, ссадины и ранки на нижней половине Тоуда немедленно зачесались, заболели и заныли. Он был, как никогда, близок к тому, чтобы взмолиться о милосердии. Пожизненное заключение в темнице, из которой он так блестяще бежал, показалось ему раем по сравнению с муками, испытываемыми сейчас.

— Вообще-то говоря, я имел в виду кое-что покрупнее…

— А, нечто вроде поедающих плоды летучих мышей или какую-нибудь змею…

Летучие мыши! Змеи!

— Нет, нет, крупнее. Что-то вроде… вроде… не знаю, как правильно назвать… вроде вот этого!

Дела оборачивались совсем плохо: терпеть зуд, холод и жару одновременно Тоуд больше не мог. Его вот-вот увидят, а если и нет — что он будет делать, когда они уйдут? Ну ладно, верхняя его часть замерзнет, и все, хотя хорошего в этом мало. А нижняя? Она сначала сварится, а затем будет искусана, истерзана и сожрана без остатка пауками, скорпионами, летучими мышами и змеями, не говоря уже о мелких насекомых!

— Помогите! — зажмурившись от страха, крикнул Тоуд. — Я застрял! Вытащите меня отсюда, и я тихо уйду.

— Силы небесные! — выдохнул его светлость господин епископ.

— Вор! Держи его! — закричал комиссар полиции.

— Не следует осуждать никого до тех пор, пока не будут собраны все улики и доказательства, — заметил его честь судья Верховного суда.

— Помогите! — снова крикнул Тоуд. — Я — несчастный авиатор, попавший в аварию и в затруднительное положение!

На сдавленные крики сверху и громкие окрики снизу прибежали другие люди, и началось настоящее столпотворение. Тоуд был слишком напуган и измучен, чтобы внимательно прислушиваться к происходящему. Вот если бы верхнюю часть его тела обложили теплыми грелками, а нижнюю поместили в ведерко со льдом, он по прошествии некоторого времени, может быть, и сумел бы продумать план отступления.

Впрочем, до его сознания дошли обрывки разговоров о том, что неподалеку видели разбившийся аэроплан, что где-то мелькнул парашют и что этот застрявший в крыше бедняга, наверное, и есть тот самый пилот потерпевшего аварию самолета. Пока никто не догадывался, что Тоуд — это Тоуд.

Самообладание все же не окончательно покинуло Тоуда. Когда садовники притащили наконец лестницы и стали вынимать его из ловушки, в которую для него превратилась крыша оранжереи, он нашел в себе силы твердо и решительно заявить:

— Не вздумайте снимать с меня куртку или шлем: я умираю от холода.

Чтобы его требования выглядели более убедительно, Тоуд порылся в памяти и извлек из нее обрывки сведений о глубоководных погружениях.

— Это связано с количеством кислорода в крови, — пояснил он своим спасителям. — Снимите с меня шлем — и я умру.

Такие слова не могли быть оставлены без внимания: бережно и осторожно, стараясь не прикасаться к шлему, Тоуда опустили на пол оранжереи, где он от усталости и нервного напряжения потерял сознание.

Придя в себя, Тоуд обнаружил, что где-то сбоку горит мягкий приглушенный свет, не беспокоящий глаза, а вокруг витают волны целебных ароматов лаванды и розмарина.

Пошевелив головой, он понял, что полулежит-полусидит на груде мягчайших подушек, на которые надеты тончайшие льняные наволочки. Руки его возлежат на хрустящем накрахмаленном пододеяльнике, тело покоится на столь же белоснежной простыне, а в пододеяльник вставлено и уютно обволакивает ноги, не перегревая их, тонкое и легкое одеяло.

Тоуд немало порадовался, обнаружив, что он по-прежнему в шлеме и очках — это подтверждало работоспособность избранной легенды о потерпевшем аварию авиаторе.

Подозрительно оглядевшись, Тоуд снял летные очки, чтобы получше рассмотреть помещение, в котором оказался. А рассматривать тут было что: его ложе находилось в огромной просторной спальне, размером едва ли не превосходившей банкетный зал Тоуд-Холла.

Лежал же он в огромнейшей, высочайшей и широчайшей из всех возможных кроватей красного дерева, с балдахином на четырех резных столбах. Понимающе и чуть завистливо вздохнув, Тоуд продолжал неспешно осматривать комнату. В дальнем углу весело и уютно потрескивал дровами камин. В стене слева от кровати были прорублены два высоких — почти от пола до потолка — окна, задернутых частично плотными бархатными шторами, частично — легчайшим и тончайшим розовым тюлем.

Полностью окна закрыты не были, и, чуть приподнявшись, Тоуд разглядел за ними обширные владения хозяина усадьбы, земли, которые Тоуд уже видел сверху и на которые его зашвырнула судьба. Обежав взглядом спальню, Тоуд, как истинный ценитель, отметил единство стиля в подборе соответствующих кровати шкафов, туалетного столика и прочей мебели. В одном из углов из-за ширмы торчал бок тонкого фарфорового кувшина, над которым клубился пар от горячей, ароматизированной розовым маслом воды.

Тоуд вздохнул еще раз и решил предпринять осмотр и освидетельствование собственной персоны. Перекатившись для этого с боку на бок, потянувшись и пошевелив лапами, он убедился в том, что болит у него все тело, хотя и не так сильно, как можно было ожидать после столь неудачного приземления и висения между небом и землей. На всякий случай Тоуд решил постонать и покряхтеть — скорее ради собственного успокоения.

— Ничего не сломано, — признался он себе. — Все на месте. — Приподняв одеяло и оглядев себя целиком, Тоуд добавил: — Нет ни крови, ни свежих шрамов, ни смертельных ран… Похоже, я выживу. Да, я буду жить!

Пощупав лоб и не обнаружив признаков жара, он понял, что и кошмар пневмонии обошел его стороной.

— Я победил ее! Я переборол эту страшную болезнь! Я сильнее ее, сильнее, чем я сам думал. Я побывал в экстремальных условиях и выжил, даже без особого вреда для себя.

Ободренный такими выводами, Тоуд решил на всякий случай получше рассмотреть пейзаж за окном (мало ли что), но прежде, чем подойти к окну, он выглянул за дверь, убедился, что в коридоре никого нет, и заперся на ключ.

День клонился к вечеру, но за окном было еще достаточно светло, чтобы разглядеть пусть не всю усадьбу, но — вполне четко — великолепную ухоженную лужайку, живую изгородь, прогулочную галерею, розовые кусты и вековые, изящно подстриженные деревья.