Уильям Хорвуд - Тоуд-триумфатор

Прендергаст тотчас же отправился на зов, но не успел он еще уйти, как остальные снова услышали звонки и увидели на щитке другие сигналы, рассылаемые Тоудом по всему Тоуд-Холлу, что говорило о полной его невменяемости. Он последовательно переходил из зимнего сада в гостиную (звонок), из гостиной в кабинет (три звонка), оттуда в холл (еще один звонок — послабее), и, наконец, особенно угрожающе прозвучал совсем уж слабый, короткий звонок из оружейной, говорящий, видимо, о последней стадии отчаяния.

— Это зов на помощь! — закричал Барсук. — Но Прендергаст не успеет. Мы должны сейчас же пойти и спасти его!

Они побежали, а новые звонки все звенели.

— Подождите! — сказал Выдра. — Он опять передвигается!

Достижение современной техники — сигнальный щиток — позволило им с леденящей душу быстротой, лампочка за лампочкой, звонок за звонком, наблюдать продвижение Тоуда навстречу сумасшествию и саморазрушению.

— Он идет наверх, а оттуда, через чердак обязательно вылезет на крышу, — сказал Племянник, и все трое помчались наперехват.

Но без них колокольчики все звонили, обозначая совсем иной маршрут, сворачивающий прочь от страшного конца, который наивно вообразили себе доверчивые друзья. Потому что Тоуд ушел с чердака, спустился по черной лестнице и в гостиной наконец остановился и позвонил в последний раз.

Там они и нашли его. Одни подоспели с одной стороны, другие — с другой, а Выдра вообще влез через полуоткрытое окно (потому что он решил, что Тоуд мог сбежать из дома и броситься к реке, чтобы утопиться).

Хозяин дома сидел за столом, впав в такое отчаяние и повредившись умом, что был не в состоянии даже расчехлить то, что друзьям в панике показалось ружьем, с помощью которого он собирался свести счеты с жизнью.

— А! Прендергаст! Наконец-то! — воскликнул он (в глазах безумие). — Тут и Барсук (удивление), и ты, Племянник (недоумение). А ты, Выдра? Зачем ты лезешь в окно (осторожность)? Ты так жаждешь помочь мне?

— Отнимите у него это! — закричал Барсук, хватая Тоуда за руки.

— Но в чем, собственно?.. — залопотал удивленный Тоуд.

— Оно у меня! — закричал Выдра, пряча орудие саморазрушения в дальний угол комнаты.

— Послушай-ка, старина… — сказал Тоуд, пытаясь подняться.

— Я подержу его, — вызвался Племянник, с большим рвением принимаясь за дело.

— Если это шутка, — рассердился Тоуд, тщетно пытаясь бороться с коллективным натиском, — то она зашла слишком далеко.

Прендергаст все-таки вернул некоторый порядок и здравый смысл во все происходящее. Когда Тоуд уже перестал сопротивляться и только в отчаянии озирался, Прендергаст учтиво и спокойно спросил:

— Вы звали, сэр?

— Я звал вас, Прендергаст, а не этих агрессивных, вмешивающихся в чужие дела, незваных…

— Да, сэр? — сказал Прендергаст очень спокойно, поощрительно улыбаясь, надеясь умиротворить Тоуда.

— Я нашел свою удочку в оружейной, Прендергаст, но не смог найти ни коробочки с мухами, ни шпульки, ни…

— Ты собрался на рыбалку! — подозрительно спросил Барсук.

— Да, я хотел, пока на меня не напали и насильно не вырвали удочку у меня из рук, — ответил Тоуд с оскорбленным видом. — Я думал, это поможет мне немного развеяться. Что? Непонятно?

— Тоуд, я что-то не припомню, чтобы ты раньше ходил на рыбалку, — сказал Выдра и удивленно поинтересовался: — С чего это ты вдруг сейчас…

— Я любил рыбалку в молодости, — уныло сказал Тоуд, — и я подумал, может быть, теперь, когда я обрел любовь, мне снова понравится это занятие. Там, у реки, под размеренный плеск ее вод, я сложу стихи о даме, покинувшей меня…

Друзья обменялись серьезными и многозначительными взглядами, но позволили ему продолжать.

— Видишь ли, Барсук, любовь пробуждает во мне давно забытые воспоминания и настроения. Ты, конечно, помнишь строки одного безнадежно влюбленного поэта:

В оригинале были Филис и Дамон, но Тоуд легко заменил их Флорентиной и собой и теперь собирался закончить стихи несколькими строками о… рыбной ловле. К сожалению, Барсук уже начал терять терпение и попытался прервать Тоуда, но тот, всегда готовый шокировать аудиторию, совершил роковую, поистине роковую ошибку — дочитал стихотворение так, как оно звучало в оригинале:

Здесь Тоуд возвысил голос и закатил глаза, как безумный, перед тем как продекламировать заключительные, разящие наповал строки:

— Разумеется, — немедленно пояснил Тоуд, — я не имел в виду…

— Эй, Племянник, погоди-ка отпускать его! — велел Барсук, вовсе не склонный шутить. Хотя его несколько и успокоил ровный голос Тоуда, он опасался, что это может лишь означать, что больной вступил в тихую фазу болезни, от которой один шаг до следующего приступа безумия. И его версия подтвердилась, когда Тоуд прочел две последние строки стихотворения.

— Сдается мне, Тоуд, дружище, — сказал Барсук, стараясь, чтобы его голос звучал ласково, но твердо, — что для твоей же пользы тебя следует запереть…

— Для моей же пользы! — вскричал разгневанный Тоуд.

Барсук тяжело вздохнул. Ему стало ясно, что тихая фаза действительно очень коротка.

— Да, запереть. Но у тебя будет все, что ты захочешь…

— Но я плачу за это! — закричал Тоуд, опять стараясь вырваться и наконец постигая, куда клонит Барсук. — Это все и так мое!

— …и сколько бы ни продлилось у тебя это… наваждение…

— Разумеется, любовь — наваждение, болваны! — завопил Тоуд, внезапно разразившись диким хохотом. — Это удивительное, умопомрачительное наваждение! От него даже болит голова. Вот потому-то рыбалка в тихом месте…

— …сколько бы ни продлились эти твои… обманчивые переживания…

Тоуд вдруг затих, убедившись, что сопротивление бесполезно и лишь истощает его силы.

— Что вы со мной сделаете? — спросил он жалобно.

Барсук понял, что цикл болезни в общем завершился и теперь больной опять впадает в тоску и мрачность.

— Мы поместим тебя в спальне и вызовем доктора, он будет давать тебе что-нибудь успокоительное, пока ты не выздоровеешь.

— Пожалуйста, Барсук, — взмолился Тоуд, вывернувшись из рук Племянника и упав на колени. — Не делайте этого! Я не перенесу заточения. Я не выживу, если у меня отнимут свободу! Будьте милосердны!

Барсук подошел к Тоуду, тронутый его отчаянными мольбами. Ни одно животное не станет по дорой воле лишать другого свободы, особенно если это его друг.