Георгий Полонский - Рыжий, честный, влюбленный

Третьим куплетом он поделился с тетеревом. Нашел с кем делиться, ведь есть выражение такое (Людвиг узнал его потом, из какой-то маминой фразы): «глух, как тетерев»! Тот, впрочем, на слух не пожаловался, а с очень авторитетным видом одобрил куплет. Да Людвигу и не нужны были отзывы: что-то внутри подсказывало, какая строчка годится, а какая – нет; ну и зачем в таком случае мнение посторонних птиц? Нет, так нельзя думать: ведь когда песенку оценили малиновки и даже один соловей, Людвигу по-настоящему было приятно: еще бы, это уже суд профессионалов! (хотя понятно,что они только в музыке смыслили, в словах-то, конечно, – ни бум-бум...). Всерьез оценить сможете только вы – поскольку вы прочли главу 1-ю и знаете, про что пелось в тех куплетах:

Песенка, с одной стороны, добавляла своему автору душевных сил и решимости, но с другой – сжигала силы физические: немало их требовалось и на само сочинительство и на исполнение такой геройской программы! Так что под конец Людвиг оказался вымотан и сел под деревом, привалившись к нему спиной.

И тут перед ним не замедлило явиться новое для нас лицо – Ежик Нильс, самому-то Людвигу давно известный. Роста он был небольшого, одет в грубый серый плащ с капюшоном. Такое было впечатление, словно только что Нильс выбрался из кучи прелых листьев – немало их прилипло к нему... Физиономия его отличалась ужасной серьезностью, а голос его был глухой, надтреснутый, словами он сыпал часто-часто; кроме того, он озабоченно грыз ногти и опасливо озирался вокруг...

– Ежик Нильс! – воскликнул Людвиг; знакомое лицо сейчас очень его обрадовало.

– Не кричи, – осадил его утробный голос Нильса. – Мало ли кто тут шныряет?.. Ручаюсь: эту песню твою слышали совсем не те, кому следует. Какие-нибудь, скажем, сороки.

– Ну и что?

– Ничего. Ничего хорошего. Растрезвонят и переврут больше половины. Но сама песенка – подходящая! Жму лапу. – Своей коротенькой ручкой Нильс потряс пятерню Людвига. – Как это там? «Я из школы врунов сам себя исключил...» Неплохо. Смело. Сам сочинял или помогал кто?

– Сам, конечно, – удивленно сказал Людвиг. – Но я не просто сочинил, я сделал так, понимаешь? Ушел оттуда. Насовсем!

Ежик Нильс даже свистнул.

– Ну да? Кроме шуток? Не ожидал. Лихо! Принципиально. Сказано – сделано.

– Нет, у меня наоборот было: сделано – сказано. Вернее, спето, – уточнил Людвиг.

– Мысленно я тебе аплодирую. Хлопнул дверью, а? Давно пора! Переполнилась чаша терпения, не так ли? Папа-мама знают уже?

– Фру Алиса могла им уже позвонить...

– Воображаю их лица! – Нильс прыснул. Он вообще часто прыскал, и не всегда понятно было: смех это или чиханье такое. – Они, конечно, будут давить на тебя, уговаривать... Возможно, и ремнем даже... Но ты держись, старичок! Вот лупят тебя – а ты морально будь выше... понял?

– Как это?

– Лежи так, будто ремень этот – вроде одуванчика для тебя! И мысленно пой свою песню! А на пострадавшее место приложишь потом сырой капустный лист. Верное средство. Некоторые еще рыбий жир советуют... Ты мотай это на ус, мотай, только – запомни! – я тебе таких советов не давал. Чтоб имени моего никто от тебя не слышал – усек?

Ежик Нильс потирал свои коротенькие ручки так, будто намыливал их, а лицо его сохраняло самое озабоченное выражение:

– Я уже мысленно вижу крупный заголовок в «Лесных ведомостях»: «ЛИСЕНОК ПРОТИВ ХИТРОСТИ!»... Семейка твоя постарается, конечно, не допустить этого... захочет, чтоб все было шито-крыто... Ну, а мы постараемся, чтоб кому надо – те узнали! Кстати: слова песни перепишешь 16 раз.

– Зачем так много? Разучивать будете? У вас там, что ли, хоровой кружок?

– Хоровой, хоровой, – быстро подтвердил Нильс. – И танцевальный тоже. Да, пока не забыл: мне там у тебя странные слова послышались: «Может, я и неправ... может, я дурачок...» Что это еще за сомнения? Заранее как бы отступаешь? Эти строчки не пойдут, старичок. Переделай.

– Нет, но я же, правда, сомневаюсь... Почему это нельзя?

– Да потому, что на тебя смотрят другие! Они за тебя болеют, они мысленно тебе аплодируют... понял? И готовятся шагать по твоим следам! Отступать, получается, поздно, брат. И некуда.

– Погоди, Нильс... А кто они такие... эти другие?

Взгляд Ежа выразил укор пополам с насмешкой:

– Наивный ты еще... лопушок... Делай, что говорят! А мне пора. Держи, – он сунул Людвигу для пожатия свою ручонку и натянул капюшон ниже бровей. – Если спросят, – отношений у нас никаких... так, «здравствуй – до свиданья», и все. И не вздумай искать меня; надо будет – я сам тебя найду. Все, привет! Про сырой капустный лист не забудь... пригодится... может, уже сегодня...

И пыльный балахон Ежика Нильса исчез в кустарнике.

После разговора с ним уже расхотелось петь...

Это совершенно неожиданно было... Папа и Мама не стали кричать и ругаться, встретили своего младшего по-хорошему... Не пахло ничем таким, о чем зловеще предупреждал Ежик Нильс. Или... Нет, все-таки пахло немножечко, но неизвестно откуда и чем именно... Людвигу показалось, что слишком по-хорошему его встретили, слишком спокойно... Чудился подвох в том, что Папа смотрит не в глаза ему, а на свои ногти, в том, как он шлифует их пилочкой, в том, как мирно и непринужденно семья готовится ужинать. Неужто братик Лео и сестрички не растрезвонили ничего, удержались? Про такое-то событие – и ни звука? Мама расставляла миски. И тут отец спросил (без всякого нажима):

– Ну, какие новости в школе, сынок?

Что прикажете отвечать? Он дернул плечом: дескать, какие там новости могут быть...

– Людвиг! Папа же спрашивает, – мягко упрекнула Мама.

– А что рассказывать? Учили, как объегоривать... все, как обычно.

– Новым заграничным тренажером пользовались? – поинтересовался Папа. – Между прочим, это я помог школе его достать. И было это непросто.

– Спасибо тебе. – Ужасное воспоминание об этой штуке заставило Людвига усмехнуться, но только про себя; он постарался, чтобы губы его даже не дрогнули. – А моя-то миска где?

Уже несколько раз Папа передвигал от него очередную миску, про которую Людвиг думал: вот моя... На вопрос Мама не ответила. В этот момент из детской выскочил Лео: