Янина Броневская - Приключения тряпичной Бальбиси

— Не узнаёшь меня? — спрашивает Бальбися. — А с кем же это ты мчался посреди Голубиной улицы?

— Ах, так это ты, значит? Сразу же я почуял знакомый запах, — протявкал пёс и облизал Бальбисю мокрым красным языком.

Тут Анастазия распушила свои зелёные перья и придвинулась к самому краю шарманки. Может, и захотелось ей, по привычке, ущипнуть для первого знакомства пса за ухо, но она быстро передумала. Оно, наверно, и к лучшему: пёс ведь не привык, чтобы его хватали за уши. Неизвестно ещё, как бы он к этому отнёсся.

И так уж между ними повелось: Анастазия не обращалась к псу, разве что с помощью Бальбиси. Бальбися же самостоятельно с дедкой не разговаривала, потому что дедка хотя и имел чуткое ухо к музыке, но всё же почему-то не мог расслышать её тряпичного голоска. Когда она хотела ему что-нибудь сказать, прибегала к услугам Анастазии. А та горланила, как в тот раз — про Голубиную улицу. И хорошо было им вместе — нельзя пожаловаться. Даже худые, запавшие бока пса округлились.

А осень всё чаще моросила дождичком, дула холодным, пронизывающим ветром. Стреляло у деда Грайдолека в колене — над самой деревянной ногой. Анастазия, которая была, как-никак, деликатной заморской птицей, начала хрипеть и терять перья. Одному псу не мешал ни дождь, ни осенний ветер. Бальбися боялась только за свой свекольный румянец и за красное платьице.

Решил наконец дедка Грайдолек вернуться со своими помощниками в город. Долго раздумывал он, какой бы выбрать город для зимовки. И наконец порешил, что лучше всего, если это будет родной город. Город, где живёт его родная сестра Бальбина, урождённая Грайдолкова, по мужу Латковская, вдова покойного Латковского.

Начались сборы. Дедка всё чаще пересчитывал медяки. Сумка была тяжёлая, как никогда.

— Хо-хо, дорогие мои, кто знает, может, и отдохнём мы в городе. Хватит и на тёплый угол и на еду, — сказал он однажды и стал собираться в обратный путь.

Теперь они не всю дорогу шли пешком. Иной раз, если было по пути, их подвозила телега.

— Сколько грудники для почтенной пани благодетельницы? Может, с косточкой? — очень вежливо спрашивал пан Печёнка, стоя с блестящим топором над колодой в мясной лавке. На колоде лежала прекрасная свиная туша.

Обращался он с этим вопросом к старенькой, седенькой бабушке в фиолетовом бархатном салопе. Бабуся с минутку рассматривала свиную тушу сквозь очки в серебряной оправе. Потом, видимо, решилась, потому что ответила так:

— Что ж, пожалуй, кило три. Ладно, пускай будет с косточкой. Сегодня ко мне должны прийти гости. А пан Чудик так любит грудинку. В особенности с капустой и с картошкой…

Кто бы узнал в этой старушке в фиолетовом салопе и в серебряных очках прежнюю, шлёпавшую по лестнице бабусю Латковскую? Многое переменилось с тех пор, как кудлатый пёс с тряпичной Бальбисей в зубах мчался по мостовой Голубиной улицы.

А произошло всё это так. Объяснения лучше всегда начинать с самого начала, чтобы потом никто не удивлялся: а что? а почему? а откуда?

На следующий же день после визита Вицека и Бальбиси к пану Чудику, после того, как сам мастер написал прекрасный Бальбисин портрет, к пану Печёнке явился пан Зелёнка с большой вывеской на спине.

И до чего же это была красивая вывеска! Розовый окорок, окружённый сардельками. Свиное рыльце улыбалось в венке из колбас. Просто слюнки текли при виде такого аппетитного зрелища!

Вошёл пан Зелёнка с этой вывеской в мясную и говорит:

— Пан Печёнка, доставил вам работу точно в срок, как и было условлено. Но прежде чем мы повесим эту вывеску, я должен забежать ещё в одно место. Не знаете ли вы, случайно, бабусю Латковскую? Она мастерит тряпичных кукол, а живёт где-то здесь.

— Бабуся Латковская, говорите? Подождите-ка минуточку, дайте собраться с мыслями, — отвечает пан Печёнка, с трудом отрывая восхищённый взгляд от своей новой вывески, прислонённой к прилавку, — Я знаю всю свою клиентуру… Панна Агнешка, хоть с ней много не наторгуешь, всегда приходит сюда за обрезками… А! Подождите-ка… Латковская? Ну конечно, ведь это из-за её куклы вчера поднялся такой переполох, какого не знали с тех пор, как стоит Голубиная улица. Как же, живёт, живёт на четвёртом этаже в этом доме.

— Да, это наверняка она… Приготовьте-ка лестницу прибить вывеску, я сейчас вернусь, — сказал пан Зелёнка и тут же выбежал из мясной.

Поднимается, поднимается он по скрипучей лестнице, дошёл наконец до двери на четвёртом этаже. К счастью, дверь эта была приотворена, и он в щель разглядел бабушкин лоскутный коврик. По этому-то коврику он сразу же её и узнал. Постучал он в приоткрытую дверь и вошёл.

Бабуся Латковская сидела у оконца с геранью. В её исколотых пальцах быстро мелькала игла. Видимо, старушка отрабатывала потерянное вчера время. Подняла она на вошедшего глаза в очках в простой, проволочной оправе. Воткнула иглу в работу и бойко поднялась с кресла.

— Чем могу служить пану благодетелю? — спросила бабуся очень приветливо.

Потому что бабуся Латковская в чём в чём, а в вежливом обращении разбиралась как никто. Недаром покойный Латковский был кельнером в ресторане на самом рынке.

А кума Забота тут же воспользовалась минуткой передышки и, сложив руки, присела на клетчатом ситчике.

— А это, почтенная пани благодетельница, маленький подарочек для вас от мастера художеств, пана Чудика.

Бабуся даже руками всплеснула от изумления:

— Мне подарок? Да что вы говорите! Со смерти покойного мужа не упомню я ни одного подарка. Я одна-одннё-шенька на свете. Есть, правда, у меня брат, но мы с ним уже давно не виделись. Ходит он по деревням с шарманкой… И что же, неплохой он музыкант, ничего не скажешь… только горемыка такой же, как и я.

А пан Зелёнка тем временем разворачивает бумагу, вынимает портрет Бальбиси, написанный собственноручно паном Чудиком.

— Батюшки-светы! Да ведь это же не кто другой, как моя тряпичная Бальбинка! Только кос этих я что-то не припомню… Рыжие они у неё были или чёрные? — размышляет бабуся.

— Чёрные! Я собственными глазами… — Но при этих словах пан Зелёнка быстро прикладывает палец к губам. — Ой, чуть было не проболтался… Косы потому такие рыжие, что пан мастер вчера не расположен был к мрачным цветам, если не сказать прямо, что чёрное ему опротивело, и не без причины, в конце концов.