Георгий Полонский - Медовый месяц Золушки

- Ведь могло же бы… могло бы же так случиться, что подходящая ножка оказалась бы не у одной лишь Анны-Вероники, которая - поверьте, мой принц! - внушает мне величайшую симпатию и уважение. Видит Бог: на самом деле внушает… Но в редакции моих газет до сих пор приходят подобные письма… - и один лист Бум- Бумажо предъявил всем: авторша, видимо, поставила на этот лист ножку и аккуратно обвела ее грифелем.

- Девушке никто ничего не мерил, а сама приехать она не могла: заболела краснухой… Ну а когда пошла на поправку, - принц уже сделал свой выбор… Внимание, господа, я прочту:

Но кругом говорят, что нашего принца окрутила никому не известная местная пигалица без роду и племени… "

Эжен Посуле снова подал голос, перебивая:

- Позвольте! Но это грубо… и, кроме того, непра…

Никто из членов Совета не хотел бы, чтобы его смерил такой взгляд барона-карлика, - взгляд, под которым Посуле сразу, конечно, онемел и скис… А Бум-Бумажо постарался сократить при чтении подробности о краснухе. Важна была концовка письма:

"-…Передо мной чаша с синильной кислотой. Как только я запечатаю письмо, я выпью ее до дна. За вас, принц Лариэль, за Ваше счастье. Боюсь только, с пигалицей Вам его не видать… Этот след ступни, которая больше не пройдет ни шагу, заменит мою подпись и адрес…"

Фуэтель с чувством предложил:

- Помянем, господа, эту безвременно угасшую жизнь. Она была в самом начале…

Одни встали с опущенными глазами, другие, наоборот, возвели их к потолку… И целую минуту стояли, чуть покачиваясь. Эта лицемерная, насквозь фальшивая, как показалось принцу, минута молчания накалила его до бешенства. Особенно после слов барона Прогнусси, исполненных, вроде бы, большого сочувствия к Лариэлю:

- Нет, вы подумайте, господа: наш принц приходит объявить эру гуманности, отменить казни… и спотыкается об холодеющее девичье тело! Он хочет знать, кто в ответе за отнятую жизнь… "Вы, мой принц…"- стонет сама жертва и умолкает уже навсегда. Нелегко такое переварить. Тем более - будут и еще сюрпризы в этом роде…

Тетя Гортензия попросила его не каркать, поскольку и без этого она вся в гусиной коже…

Лариэль закричал, что не убивал он "эту идиотку"! Что он и она отродясь никогда друг друга не видели! И потом - вполне вероятно, что она вовсе не выпила яд, а просто берет, как говорится, на пушку !

На это карлик в зеленых очках сказал, что если принцу угодно увидеть тело , - он увидит его. И принц уронил голову на руки.

Тут Бум-Бумажо подвел итог своей самооправдательной речи - речи путанной, но к финалу окрепшей:

- Мог ли я, Ваше Высочество, безжалостно напечатать то, что вызвало бы новые сотни таких писем? А главное, таких поступков? Я медлил нанести бедняжкам этот последний удар…

Лариэль сказал с ненавистью: министр сочиняет стишки, кажется? Так пусть напечатает пронзительный стишок в утешение всем, на ком их принц не женился! Глубокие соболезнования в рифму… Пусть Бум-Бумажо женится на этих отверженных сам, в конце концов! Дороги они ему? Пусть докажет - возьмет их себе!

Тут Лариэль заметил, что члены Совета передают друг другу и жадно разглядывают какие-то карточки. Всезнающий коротышка Прогнусси пояснил: это фото - не знакомая еще в Пухоперонии, но совершенно безобманная техника… сходство дает поразительное! А на этих карточках - одна и та же девушка в разных видах… Министр эстетики, разглядывая один пляжный снимок, заявил, что девушка - просто божественна… напоминает Афродиту, выходящую из пены морской…

Красавицу запечатлели по-всякому, во многих вариантах: вот она со своей собакой (пес был устрашающих размеров), а вот - с папашей: она пишет маслом пейзаж, а родитель заглядывает в мольберт через ее плечико. Родитель этот оказался не кем-нибудь, а Балтасаром, королем богатой и прогрессивной Фармазонии. Карточки прибыли сюда из фармазонского посольства, конечно… Тетя Гортензия знала, что с детства Лариэля опьяняли тюбики с красками, и радостно объявила: мало того, что принцесса Юлиана хороша собой, еще их сближает с Лариэлем общее увлечение искусством!

"Картинки" он потребовал сию же минуту передать ему в руки. Один-единственный голос маркиза Эжена де Посуле поддержал его: "бесстыдство с их стороны - подсовывать нам такую возбуждающую рекламу!" Но тут, видимо, маркизу сильно наступили на ногу, - он по-щенячьи пискнул и затих. Кто-то сказал, что из посольства пришло и совсем другое: счет за 18 лет аренды Кисломолочных островов! Полтора миллиона фуксов - не больше не меньше.

Тетя Гортензия разгневалась:

- Сутяга он, этот король Балтасар! У них целые озера отличного творога, он так и прет бесплатно, сам собою! - шумела она. - И протухал, пропадал бы псу под хвост, если б мы не брали его! Жмот!

Принц Лариэль из последних сил изобразил спокойствие, уверенность. Что ж, будем платить, никуда не денешься, - сказал он. Введем особый творожный налог на всех состоятельных людей. Растолкуем в печати, почему нет у страны другого выхода. И начнем с самого Совета Короны: каждый из присутствующих внесет по 12 тысяч фуксов, если без молочных продуктов он не представляет своего меню…

Нам, господа, всем придется туго… Моей семье тоже, представьте: жемчуга покойной королевы-мамы, подаренные принцессе Анне-Веронике Его Величеством, теперь надо будет со стыдом попросить у нее обратно и продать… Одни не поверили ему, другие не нашли в его словах утешения. Взгляды были все исподлобья, затравленные, недовольные… Еще бы: отстегивать по 12 000 своих кровных!…

Фото, о которых принц не забыл (не дал, например, Фуэтелю две карточки прикарманить!), были, наконец, собраны и лежали возле Лариэля. Не глядя, он стал брать каждую - и рвать ее.

- Вот мой ответ, господа… Мой ответ… Можете запихнуть его в шляпу господина посла!

Наступило молчание - запуганное, подавленное. В пяти или шести разных министерских головах бурей промчалась одна и та же мысль: "Узнает фармазонский папенька - войну , чего доброго, затеет…"

И - словно вестник этой угрозы, появился в дверях офицер. Те министры подумали: "Что-то уж больно скоро…" Дальше дверей офицер шагать не смел, а его голосовые связки оказались сегодня не в порядке: он попытался что-то доложить, но, если б на его месте докладывал лещ или окунь - результат был бы тот же! Генерал Гробани сделал значительное лицо и расправил плечи: плохие вести - ему принимать первому! Он объявил принцу, что должен отлучиться: за ним прибыл адьютант… Рассеянным жестом Лариэль отпустил его - генерал вышел.

Министр эстетики не удержал при себе того, о чем думали все:

- Теперь со дня на день жди беды… Какой ужас! Ваше Высочество, ну вглядитесь же получше: ведь ей-Богу, хорошенькая! - Фуэтель совал принцу те два припрятанных снимка. Они были у него грубовато отобраны, но порвать их Лариэль не успел…