Марк Розовский - Сказки для Саши

К концу колдовства вылезла изо рта Натки длиннючая ползучая гремучая Змея по имени Клава Пресмыкалова, полыхнула впереди себя ветвистым своим жалом и прошипела:

– Шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш………… В переводе со змеиного это означало:

– Всё!.. Будешь ты отныне не Наткой-Мохнаткой, а Нюшкой-Дритатушкой. Влезешь в её шкуру, примешь её вид, а она твой. Поменяетесь жизнями и обличьями. И полюбит тебя Тыр-Пыр, и обретёшь ты с ним своё счастье!

Обрадовалась Натка, только спросила свою змею:

– А как же я вселюсь в эту Нюшку? Каким образом?..

– А это ты уж сама решай. На то ты и ведьма!.. Покедова!

И с этими словами Змея по имени Клава Пресмыкалова снова упряталась у Натки во внутрях.

В тот же вечер подкараулила Натка Нюшку у ледового дворца, где Нюшка фигуряла на коньках в паре со своим возлюбленным, и говорит ей:

– Ты, Нюшка, самая красивая, самая распрекрасная… Дай тебе Бог успехов в спорте и счастья в личной жизни.

И с этими словами прямёхонько влезла ей в душу.

Поверила Нюшка ведьме, и та очень скоро переселилась к ней.

И стала Натка Нюшкой, а Нюшка Наткой. Чего не бывает в жизни, и в большом спорте в частности.

А тут как раз Олимпиада Ада приближалась. Тренер Хведька Косорылов говорит:

– Всё у нас есть – и звания, и признания… А вот единственной награды нет – олимпийской. Хотите в Ад поехать?

– Очень хочу, – говорит Нюшка, а на самом деле Натка.

– Так давайте больше тренироваться!..

Через месяц Тыр-Пыр пожаловался:

– Чтой-то я устал танцевать. И ты, Нюшка, для меня чтой-то тяжела стала. И скорости у тебя никакой.

А Натка ему отвечает:

– А ты мне тоже надоел хуже горькой редьки. И музыка у нас не та, и костюмы не те, и вообще коньки тупые. И сам ты тупой, я тебя ненавижу.

В общем, разладился у них танцевальный дуэт. Но тут вмешался тренер.

– Вы чего? – говорит. – Али с ума съехали?.. Поругаться прямо перед Олимпиадой!.. Я этого не допущу. А ну, быстро на коньки и на лёд шагом марш!.. Мы завтрева прямо в Ад полетим и оттуда без медалей не возвратимся!.. Ишь, парочка!.. Как дам сейчас тебе, Тыр-Пыр, по лбу, а тебе, Нюшка, под зад – сразу у меня затанцуете.

И поехали они в Ад на Олимпиаду. А там соревнования курьёзные. То есть серьёзные, я хотел сказать. Там ошибок не прощают. Особливо в танцах на льду.

Вот вышла наша парочка на середину. Замерли все, ждут музыки.

Наконец, грянула.

Наша парочка начала своё выступление блестяще.

Нюшка-Натка выглядела как никогда. Красавица ненаглядная. И без единого волдыря и прыщика. Фигуряют! И двойной аксель, и тройной ёксель, и между ними моксель продемонстриррр-ррр-рр… что такое?..

На мокселе Тыр-Пыр споткнулся – тыр-пыр по льду левым коньком, пыр-тыр правым – и в результате восемь дыр на табло. Не заметил даже, как Нюшку не удержал, уронил, она шлёпнулась и даже не перевернулась – полный раскосец в танце и спортивной карьере ледовое побоище. Называется на спортивном языке – пипец. Есть такое короткое слово, венчающее карьеру большого спортсмена.

Хведька стиснул зубья, смотрит волком и начинает в раздевалке разговор по душам:

– Что случилось, ребяты?.. Какие-то вы не такие, словно растренированные.

– Ничего сам не понимаю, – говорит Тыр-Пыр. – Я её держу, а она как будто другая. Чувствую… будто подменил её ктой-то. Будто не моя это Нюшка.

– Именно что не твоя! – говорит Натка. – Я такая же, как всегда. А вот ты – слабак, подбросить меня можешь, а поймать – нет. Разве ж это партнёр?.. Ну, на кой мне такой?

И плачет-заливается.

Тыр-Пыр тоже расстроенный стоит.

– Ладно, – говорит. – Разъехались. Если я тебя не устраиваю, ищи другого партнёра.

– И найду, – кричит Настя. – А ты пшёл вон!..

А Тыр-Пыр уже и не слышал последних слов. Вышел, дверью хлопнул, да так, что вся Олимпиада вздрогнула, Ад аж затрясся.

И в тот же момент случилось чудо.

Натка опять покрылась волдырями и прыщиками и превратилась в ту, которой раньше была. Опять стала жить по старинке ведьмой. Со змеёй внутрях.

А настоящая Нюшка вернулась к Тыр-Пыру, и снова начали они счастливо жить.

Но не в большом спорте, а просто.

И только тренер Хведька Косорылов ничего не понял, что случилось.

Он не понял, что всё в мире только на любви держится.

Когда влюблённых водой не разольёшь, ножиком не разрежешь, друг от дружки не отымешь.

У одного железного мальчика была любимая подруга – стеклянная девочка.

Мальчик, когда её видел, бил себя в грудь и получался такой звук:

– Боммммм!

А девочка ему отвечала:

– Дзынннь!

И они понимали друг друга.

Но однажды парень говорит «Бом!», а «Дзынь!»

не слышит.

Он ещё раз бомкнул, а ответа никакого.

Опять… Снова и снова на каждый его сигнал – её молчание в ответ.

Он ждёт, что она дзынькнет, а стеклянная девочка не отзывается. День, неделю, месяц!.. перерыв длиной в год… Он очень страдал, хотя и был железный.

Наконец, он решительно несколько раз ударил себя в грудь, да так сильно, что его грудная клетка помялась:

– Бомммммм!.. Боммм!.. Бомммм! Бомммм!..

Не услышать этот звук было невозможно, но ответом на него была лишь тишина. Страшная тишина! Оглушительная!

Прошло много лет. Железный мальчик стал стариком и на вид не таким уж и железным. На его грудной клетке можно было заметить тысячи вмятин, да и сама грудь покрылась ржавчиной и уже не могла звенеть, как раньше. Иногда казалось, что она издает какой-то скрежет, – и вот, когда железного мальчика-старичка уже повезли на свалку металлолома, он собрался с силами и в последний раз, что было духу бомкнул, да так громко, как никогда до того у него не получалось.

И вдруг он услышал тихое-тихое:

– Дзынь…

Это стеклянная старушка, наконец, отозвалась. Но поздно.

Она рассыпалась у него прямо на глазах. И тысячи осколков украсили свалку так, что ржавый металлолом засверкал и заулыбался блестящей улыбкой.

Ах, Саша-Саша… Всё-таки любовь и счастье – это когда кто-то и бомкает, и дзынькает, но без перерывов, в которых становится оглушительно слышна страшная тишина.

Все соловьи, как известно, здорово свистят.

Чижик говорит:

– Я тоже так могу.

Ему говорят:

– Не свисти.

А Чижик всё равно настаивает.

И действительно, Чижик умел свистеть, но по-своему.

Его спрашивают:

– Тебе сколько лет?

– Пятнадцать, – хотя все знают, что ему не больше трёх.