Сергей Иванов - Зимняя девочка

Таня, став на колени, собирала их, складывала в мешок из-под сменной обуви. Мешок быстро наполнялся, и Тане тяжело было возить его за собой по полу. «А куда я их потом высыплю? — она подумала. — А никуда. Мне же этот мешок больше не понадобится». И остановилась, удивленная: «Как не понадобится?..» Медленно, по монетке высыпала в мешок горсть мелочи… «Откуда у меня взялась эта мысль?»

Когда мешок был полон, она стала ссыпать деньги в свою шапку. И опять неизвестно откуда подумалось: «Сыпь, не понадобится!» И опять стало не по себе… Но почему не понадобится?!

Словно в ответ ей зазвонил телефон. Звонок был, кажется, совсем обычный. Но Тане услышались в нем ветер и вьюга. И стук оленьих копыт по твердому насту. Хотя она никогда не слышала оленьего топа. И еще много было всего в этом простом звонке. Со страхом, с радостью Таня подняла трубку:

— Але!

И сразу поняла, что это дед. Ее родной дед!

— Я иду к тебе! — сказал он спокойно и властно. — Отворяй!

Секунды не медля, Таня побежала в прихожую. На вешалке увидела свое зимнее пальто… Не понадобится теперь… Настежь открыла дверь. Поняла: двери недостаточно для ее грозного и доброго деда. Бегом вернулась в свою комнату, распахнула окно, и тогда он явился.

Налетела метель, всю обсыпав Таню чистейшим, невесомым снегом. Тотчас сугробы выросли по углам, на диванчике, где сидели Танины куклы, в секунду остудили жаркую батарею. Что-то менялось у Тани в душе, будто б она все это видела не раз, будто она привыкла к тому, что на кровати вместо перины и одеяла лежит гора снежинок.

Тут дед и обнял ее — огромный, с огромной седою бородой. Его объятия были не холодны и не жарки. Они были просто родные, и Таня знала, что никогда не сможет ослушаться деда… Он сказал:

— Ну, пора.

Однако Таня не могла уйти. Она не могла ослушаться деда, но и уйти она не могла. Ей страшно было испугать бабушку этими сугробами и паутиной инея у потолка. Дед понял ее. Он лишь повел плечом — явился ветер. Таня впервые видела его за такой аккуратной работой. Буквально по снежиночке он вынес сугробы в раскрытое окно. Причем не обронил их на землю, а утащил куда-то на небеса — может, обратно в тучу, из которой они просыпались.

И тогда на полу открылись мешок для сменной обуви и Танина зимняя шапка. Невольно Таня наклонилась к ним, с превеликим трудом подняла и теперь стояла перед дедом с оттянутыми вниз руками.

— Что это? — спросил дед грозно и с испугом. — Брось! Это гадость!

Но Таня покачала головой, ухнула мешок и шапку на стол. Теперь ей надо было написать записку. Она оглянулась в поисках какого-нибудь клочка. Ветер, который все еще был здесь, сейчас же угадал ее желание. Схватил тетрадку по русскому языку, взъерошил и перелистал страницы, а потом быстро вырвал листок и, красиво кувырнув его в воздухе, положил перед Таней.

И Таня поняла, что может, что должна отдавать приказания этому ветру, метели, холоду, снежным тучам на небесах… Но сейчас ей нужна была одна человеческая вещь — хотя и простая, однако абсолютно неподвластная ее могучим слугам и даже ее могущественному деду. Тане нужна была школьная шариковая ручка.

Вдруг на короткое мгновение наступил ужасающий мороз. У тополя, что рос внизу, под окном, с выстрелом отломилась ветка. Сейчас же ее подхватила метель, внесла в Танину комнату. Коряво ветка поползла по тетрадному листку. Ветер старался как мог — ему приходилось угадывать Танины мысли, такие трудные даже для самого умного и ледяного ветра.

Веточка плясала над листом, пачкая его своей замерзшей кровью, корой и смолою. Получались буквы и слова: «Бабушка! Это Вадиму на полярную сову». И больше веточка не смогла станцевать ни слова. Ветер немедленно вышвырнул ее в окно — всю промерзшую до костей, истертую, искрученную. Но некому и некогда было думать о ее грустной судьбе.

Дед положил Тане руку на плечо. Они посмотрели друг на друга. Взгляд этот был, наверное, еще короче, чем тот ледяной удар, который сумел оторвать ветку от родного тополя. Но Таня услышала все, что должна была услышать.

Ее жизнь среди людей кончалась навсегда. Ее полюбили здесь. И она полюбила. Ее обидели здесь. Но и она оставила после себя беду…

— Дед! А сову спасут?

Он не ответил ей, как будто не слышал.

Теперь, уж она никогда не будет равнодушной к людям. Тут Таня вспомнила тех, на льдине, полярников, которых она боялась. Потом пронеслись лица всех, с кем она познакомилась, в школе, на их улице, во дворе. Кого видела по телевизору…

— Я хочу остаться с ними, дед!

Нельзя. И как только кончится это мгновение, все, кто знал, кто когда-нибудь видел Таню Зайцеву, забудут о ней.

У тебя, бывшая Таня, судьба другая и другая роль. И другая жизнь — почти что бессмертная… А впрочем, не стоит загадывать.

— Но я хочу, дед! Последнее желание: пусть бабушка меня помнит. Никто не помнит пусть, а бабушка пусть помнит!

— Нельзя!

— Можно!

Что-то изменилось в его лице: дед не решился с нею спорить!

— Да, можно, хорошо! — Он снял руку с ее плеча. — А теперь уходим!

Коротким невидимым огнем вспыхнул в комнате ветер, вздрогнул лист с корявыми, непонятно как написанными буквами. И все, и пусто. И — надо же, как бывает! — метель, что разыгралась на улице, словно балуясь, плотно прихлопнула распахнутые неведомо кем створки окна.

Комната стала потихоньку наполняться теплом.

Ведь это не бывает, чтобы все вдруг сразу забыли одного человека. Но так случилось: словно бы звучала в душе какая-то песенка — и нет ее!

Учительница получила от сына письмо. Сын писал, что поправляется, что нога срослась хорошо и костыли ему скоро не понадо… Тут учительница вдруг сказала себе: «Все, как она мне обещала…» Она? Какая «она»? Поглядела на улыбающуюся фотографию сына. Потом зачем-то взяла классный журнал. Она сидела в учительской, и совершенно одна.

Открыла страницу, стала читать имена своих учеников: Артемов Женя, Бахтина Алла, Беляев Володя, Васильева Гуля, Викторов Боря, Ельчина Лида, Журавлева Люда, Заславский Игорь, Иванова Галя… Бред, конечно, но все же на «3» была еще одна фамилия. Заславский и… Сколько у меня в классе народу? Тридцать три?.. В журнале их было тридцать два!

Она посмотрела страницу на свет: она была опытная учительница и легко заметила бы любую, даже самую искусную подтирку. Но бумага везде была одинаковая, довольно плохая, на просвет грубо-волокнистая — как у всех журналов. И быстро учительница положила его на стол: не дай-то бог, зайдут и увидят… Вряд ли она смогла бы это объяснить как-то вразумительно. Больше учительница ни разу не вспомнила про тридцать третьего своего ученика.

Вадим нетерпеливо встал, прошелся по комнате — так делал какой-то разведчик из телеспектакля… Надо Таньке позво… Потом внутри у него вспыхнуло и погасло. Что такое? Вадим увидел себя в своей комнате. Он все отлично помнил, он никогда не чувствовал себя так хорошо. Пеструха глядела на него с дивана, ожидая, что, может быть, он предложит ей прогуляться…