Льюис Кэрролл - Сильвия и Бруно

Это, как видно, и была Мораль: по крайней мере, Сильвия объявила лягушкам:

— История окончена! Но что из нее следует, — добавила она, обратившись ко мне, — я и сама толком не могу понять!

Я тоже не вполне понимал такое странное резюме; более того, мне ничего не приходило на ум. Но лягушки, как оказалось, были очень довольны: есть Мораль или нет, им было все равно! Они хором воскликнули: «Кватит! Кватит!» — и тотчас попрыгали в лужу.

— Вот уже неделя, — заметил я три дня спустя, — как мы с тобой узнали о помолвке леди Мюриэл. Я думаю, мне в любом случае следует нанести ей визит и поздравить ее как подобает. А ты не хочешь поехать со мной?

На лице Артура мелькнула тень печали.

— Когда ты собираешься уезжать? — спросил он.

— В понедельник, первым поездом.

— Что ж, ладно, я тоже поеду с тобой. В самом деле, было бы как-то странно и не по-приятельски не поздравить ее. Но сегодня еще только пятница. Дай мне время прийти в себя — ну хотя бы до воскресенья. Мне кажется, к тому времени я окрепну духом.

Закрыв одной рукой глаза, словно стыдясь слез, блестевших на его щеках, Артур протянул другую руку мне. Пожав ее, я почувствовал, что его бьет нервная дрожь.

Я попытался было найти слова, чтобы приободрить и утешить друга, но они показались мне столь жалкими и холодными, что я предпочел промолчать.

— Спокойной ночи! — проговорил я на прощанье.

— Доброй ночи, дружище! — отвечал он. В его интонации я уловил глубокую мужскую скорбь — знак того, что он изо всех сил борется с величайшим несчастьем, разбившим его жизнь, и что, постепенно поднимаясь по обломкам своего погибшего «я», он непременно достигнет чего-то более высокого!

Встретить Эрика во Дворце, как я не без удовольствия убедился, когда в воскресенье после обеда мы нанесли Графу с дочерью визит, мы просто-напросто не могли, потому что он уехал в город тотчас после объявления о помолвке. Его присутствие нарушило бы то странное и неестественное спокойствие, с которым Артур поклонился женщине, разбившей его сердце, и произнес несколько официальных фраз, приличествующих случаю.

Леди Мюриэл так и сияла счастьем; в лучах такой светозарной улыбки не могла бы уцелеть никакая печаль. Даже Артур и тот немного приободрился, и когда она заметила: «А я, как видите, поливаю цветы, хотя сегодня — день субботний», он отвечал ей почти тем же привычным и ласковым тоном: «Дела милосердия позволительно совершать и в субботу. Впрочем, сегодня ведь не суббота. Суббота уже окончена».

— Да, я знаю, что сейчас уже воскресенье, — отвечала леди Мюриэл, — но ведь воскресенье часто называют христианской субботой, не так ли?

— Мне кажется, ее называют так как бы в воспоминание о духе древнееврейского установления о том, что один день в неделю надлежит отдыхать и хранить покой. Но я надеюсь, христиане избавлены от слишком буквального истолкования Четвертой Заповеди.

— Но какова же тогда священная причина соблюдения покоя в воскресенье?

— Во-первых, мы не должны забывать о том, что седьмой день освящен уже тем, что Бог в этот день отдыхал от дел творения. Этот день мы обязаны чтить как теисты. Во-вторых, мы помним, что «господин Субботы» — это именно христианское установление. И эту заповедь мы обязаны чтить как христиане.

— И что же это означает на практике?

— Прежде всего мы, будучи теистами, обязаны соблюдать святость этого дня и сделать его, насколько это возможно, днем покоя. А затем, будучи христианами, мы должны в этот день посещать публичные богослужения.

— А как насчет развлечений?

— Я склонен рассматривать их как особый вид работы, и если она воспринимается невинной в будний день, то и в воскресенье она может считаться столь же невинной, — при условии, что она не вступает в противоречие с религиозным осмыслением этого дня.

— Значит, вы считаете позволительным детям играть и забавляться в воскресенье?

— Разумеется. С какой стати для их неугомонной натуры этот день должен становиться пыткой?

— Я получила одно письмо, — проговорила леди Мюриэл, — от старой подруги, в котором она описывает, как чтили святость воскресенья в дни ее молодости. Я нарочно приготовила его для вас.

— Мне тоже довелось познакомиться с таким описанием в качестве viva voce [18] Живого голоса (лат.) — т. е. устного описания много лет тому назад, — вздохнул Артур, когда леди вышла, — из уст маленькой девочки. О, это было ужасно трогательно — слышать, как она повторяет меланхоличным голоском: «В воскресенье нельзя играть в куклы! В воскресенье нельзя бегать по пляжу! В воскресенье нельзя копать грядки в саду!» Бедная малышка! У нее были все основания для того, чтобы возненавидеть воскресенье!

— А вот и письмо, — произнесла леди Мюриэл, опять появляясь на пороге. — Если позволите, я прочту вам выдержки из него.

«Первым чувством, которое охватывало меня в детстве, когда я только-только открывала глазки в воскресенье утром, было чувство досады и неприязни. Оно возникало в душе начиная с пятницы. Я понимала, что во мне помимо моего желания звучат слова: „Господи Боже, скорей бы вечер!“ О, это был вовсе не день отдыха, а день зубрежки, день чтения катехизиса (Уоттсова), день рассуждений об уверовавших клятвопреступниках, благочестивых служанках и мирной кончине раскаявшихся грешников.

Вставали мы чуть свет, пели гимны и читали наизусть выдержки из Священного Писания, и так — до 8 часов, затем вся семья возносила молитвы. Потом был завтрак, который я терпеть не могла — отчасти из-за того, что он всегда был как-то наспех, отчасти из-за страха перед наставшим днем.

В 9 часов утра надо было идти в воскресную школу, и меня просто выводила из себя мысль о том, что мне придется опять сидеть рядом с деревенскими детьми и что меня вполне могут перепутать с ними.

Церковная служба была настоящей Синайской пустыней. Я блуждала по ней, раскидывая шатры своих мыслей над обивкой церковных скамей, возней младших братьев и ужасом пред тем, что уже завтра, в понедельник, мне придется по памяти излагать содержание только что услышанной проповеди, которая могла оказаться набором бессвязных фраз.

Затем в час дня следовал холодный обед (слугам в этот день работать не полагалось), посещение воскресной школы с 2 до 4 пополудни, а в 6 — вечерняя служба. Но настоящей пыткой для меня были паузы между этими занятиями, поскольку в них полагалось для очищения от скверны греха читать поучения и проповеди, сухие, как Мертвое море. Единственным светлым пятном на всем протяжении этого „праздничного“ дня было приказание идти спать, но дождаться его было так трудно!»