Ирина Краева - Тим и Дан, или Тайна «Разбитой коленки»

— А что же не к Министерству Чрезвычайных Ситуаций обращался? — Язвительно поинтересовался ворон. — Так они в другом месте тушили, и потом… ну кто я для них — леший… — сокрушенно развел руками Лиходеич.

Ворон взлетел к нему на плечо, долбанул стальным клювом старика по маковке:

— Тряхни стариной, служба. Укради мальца! До двенадцати лет ты должен будешь его воспитывать — уму лесному учить, тайны ему открывать. А когда ремеслу своему лешачьему тёмному обучишь, представишь господину Нию. А иначе — секир башка Лиходеичу, — усмехнулся ворон. И добавил как бы между прочим: — Да и лес спалим, ага.

Лиходеич отвернулся от него и пошел. Выбора у него не было.

— Да, коллега, — вновь раздался хамский вороний голос. — Вам еще требуется собрать вот в энтот изящный флакончик — нате, держите-ка, — и какая-то стеклянная посудина влетела прямо в карман Лиходеича, — бессмертную душу нынешнего младенца и будущего злоденца, мда. Чтобы, так сказать, у господина Ния была над ним полная власть — не пикни. Мы в человеческих злоденцах особый дефицит испытываем. Меня на все дела не хватает! — Каркнув на прощание особенно мерзко, ворон провалился где-то за спиной Лиходеича в чащу, оставив после себя удушливый запах жженого целлофанового пакета, который Лесной сквознячок, приятель лешего, постарался быстрее развеять.

Лучше бы вам не слышать и не видеть всего, что творилось той ночью в еловом бору Разбитая коленка. Леший глаз не сомкнул, проохал и проругал себя, что не повыдергал все перья ворону, метёлке пакостной. Красной яростью полыхали изумрудные глаза Лиходеича — пол-леса не спало, дивясь, как в небе то красным стрельнет, то зелёным полыхнет, и гадая, отчего посреди лета северное сияние приключилось. Старый волчара, слушая свирепый и жалобный рык, подавился собственным хвостом, размышляя: то ли это чьё-то мясо к нему в желудок просится, то ли ему самому пришёл черед в чужой желудок собираться. Старый филин перья сбросил, перепутав себя с осенним дубом, вся рыба в речушке, до малька, забралась в одни сети — а-а-а, все равно, видать, жизни не будет…

А Лиходеич катался по полу, рвал зубами крепкую камуфляжную форму, причитал:

— Хляби небесные, топи болотные! Говорил же мне папа: «С чёртом поведёшься, хлопот не оберёшься». Не слушал родителя. Гы-гы-ы-ы. И про младенцев не забы-ыли. А ведь я лишь жилищные условия им улучшал, родительских прав только кикимор и лишал, бесенят в лешие, а кого и в люди выводил. Один в соседнем лесу лесничим пристроился, второй фокусы в цирке показывает. А третий — в Министерстве природных ресурсов немаленькую должность занимает. Гы-гы-ы-ы.

И кричал, и жалил себя словами, и вился леший, предчувствуя большую беду. И Эхо, старый его приятель, подвывало Лиходеичу, разнося боль и печаль окрест. Будто у всех в лесу зубы заболели — такой вой стоял.

Вот так бедовал старый леший. Но когда Денница, звездочка припозднившаяся, задернула голубую занавеску, стал он в себя приходить. Хочешь — не хочешь, а изволь должок отслужить. Правило оно есть правило, а Лиходеич не умел правила нарушать.

Он достал электрофен и высушил промокшую от слез бороду. Глядя в потухший экран телевизора, можжевеловым гребешком вычесал из гривы и бороды листья, мох да сухих лягушек. Камуфляжку сменил на куртку «Пилот», выторгованную на базаре за полцены, вывернул ее на ярко-рыжую, аварийную сторону (чтобы незнакомая нечисть в городе на него порчу какую не наслала), мокрых кроссовок не стал менять — сойдет, и сбрызнулся любимым одеколоном «Русский лес». А на мизинец ввинтил начищенную гайку — подарок сороки на 23 февраля. Таким и стартовал в город.

Уже через пятнадцать минут по улице города шёл мужчина неопределенных лет и занятий. Вроде бы и стар, да походка бодра. Вроде бы и тёмен лицом, да хваткие глаза в душе читают. А из-за диковинной шляпы-гнезда с живой птицей (явно работа ручная, мастерская), прохожие относили его к разряду творческой интеллигенции — то ли художник, то ли поэт.

…Целый день Лиходеич промаялся под окнами родильного дома. Всё прислушивался. Лешим испокон века положено наказывать человека за нарушение чистоты природы: кто слишком далеко в лес зашёл, заповедные места потоптал — леший того водить по чащобе долго будет, дескать, не суйся, куда не надо. А уж если какая мать на ребеночка своего напустится, крикнет, топнет из-за характера дурного, замутит злобой чистый воздух, то не видать ей больше своего малыша. В лучшем случае чумазого подмёныша нянчить станет, а её родной к лешаку попадет и всю жизнь из чащи не выберется. В этот раз Лиходеичу не везло. Каждую минуту из окон заведения доносились до него ласковые слова: «солнышко», «рыбонька», «кисонька», «пузеня» и «вылитый отец». От такой сладости у него даже сахар в крови подпрыгнул — почувствовал дурноту. Леший плюнул с досады и огорченно уставился на затоптанный асфальт — ничего с тем не произошло, даже лужа маленькая не расплылась, и никакой живности на этом месте не завелось. А этот безобидный фокус ему очень нравился и всегда хоть немножко утешал. Не вышло чуда в городе. Не его была территория. Лиходеич разволновался, и оттого раздулся так, что дорос головой до четвертого этажа. Один глаз на целую форточку расплылся. Увидев в окне обросшую мехом широченную пасть, перепуганные мамаши закричали. Лиходеич взял себя в руки и уменьшился до размеров хомяка. И его чуть не слизнула пробегавшая мимо бездомная собака. Он вовремя успел подрасти — не более чем до коленки взрослого человека — и уже в таком почти приличном виде стучал в кабинет главного врача родильного дома № 1.

— Милостивый государь, не соблаговолите ли принять бедного странника? — С поклоном молвил Лиходеич, шаркнув ножкой. Именно так два века тому назад учил его папа здороваться с важным человеком. Когда Лиходеич волновался, невольно переходил на старомодный язык.

— Вы иностранец? — Прищурился худой человек в белом халате. — Фольклором нашим интересуетесь? Русскому языку по историческим фильмам учились? Вы американец или из Азии?

«Да хоть горшком обзови, только ребёночка отдай», — подумал Лиходеич, вслушиваясь в голос главврача. Голос был липкий, с какой-то трещинкой, и личности соответствовал, по всей очевидности, не ангельской.

— Да нет, мил человек, — молвил Лиходеич, подбегая к стулу и ловко карабкаясь на него. Но садиться не стал, привстал на цыпочки и, опершись на стол двумя волосатыми ручками, шепнул в ухо собеседника: — Я, голуба душа, ребёночками интересуюсь. Конкретно — мальчиком. Одно важное лицо, я бы сказал, вельможа, желает удочерить вашего пострела — такого, знаете, который бы везде успел. — Но это невозможно, — с сожалением сказал главврач. Он сделал скорбную паузу и гаркнул в самое ухо лешего: — Пострела можно только усыновить! — Лиходеич увидел, как в узких глазах главврача перевернулось по бесёнку, юркому, жадному и с хвостом. «Мутант, — решил он. — Не бес, но и не человек. Явно его бабка была ведьмой. Или папа — вурдалак».