Тоон Теллеген - Они еще спали

Она стояла в раздумьи, чувствуя, как по спине у нее скатываются мелкие капельки пота.

И тогда она выдавила:

- Спокойной ночи.

И уселась на место. "Господи, что это я тут несу", - в смятении подумала она.

Раздался громкий гул голосов.

- Это она чего сказала? - спросил один.

- Спокойной ночи, - сказал другой.

- Спокойной ночи?

- Ну да, спокойной мол ночи всем вам...

- А мой торт как же?

- Ну что торт... Сам небось слышал...

Наступило молчание. Звери задумались.

- В конце концов, это ее день рождения, - согласились они, закивали, забормотали: "И тебе спокойной ночи", - и принялись устраиваться на земле под стульями или засыпали там, где сидели, головой на столе. Медведь сподобился уложить голову прямо в торт, а Муравей завернулся в белкин хвост, чтобы не простудиться, - как знать, сколько придется проспать.

Вскоре все уснули, и отовсюду неслось негромкое похрапывание.

Было далеко заполдень. Солнце опустилось за верхушки деревьев. Река поблескивала, и Карп, Щука и все другие рыбы тоже спали.

Не спала одна Землеройка. Она в недоумении озиралась по сторонам. "Что же я тут наплела, что же я тут напорола... " - думала она.

И внезапно ей вспомнилось то, что она собиралась сказать.

- Звери! - воззвала она. - Животные!

Но все спали.

И тогда Землеройка тоже уронила голову на лапы. "Они должны были узнать, что я собиралась сказать... " - думала она. - "Тогда бы они уже никогда не смогли жить, как прежде... Никогда больше! "

Солнце село. Тонкий, прозрачный туман обвивал кусты и стекал по берегам реки. Все спали. Теперь уже все до единого.

КОГДА БЕЛКЕ НЕ СПАЛОСЬ и она размышляла изо всех сил и все равно не могла уснуть, она принималась считать своим особым способом, который выучила от Муравья: "своеобычный многострадальный фундаментальный незаурядный благоразумный краеугольный неоднократный достопочтенный необычайный пессимистичный мягкосердечный миролюбивый благопристойный... "

Как правило, она засыпала на слове "благопристойный". Но, если ей это не удавалось, она выдумывала новые числа, поскольку Муравей утверждал, что каждый сам знает, что должно следовать за словом "благопристойный".

Тогда Белка принималась тихонько бормотать про себя, в своей темной комнате, высоко на стволе бука: "Лакомый солнечный праздничный радостный может быть всякий раз... "

Она не знала, были ли это настоящие числа, но всякий раз засыпала, так и не перевалив за "всякий раз". И, раскрывая по утрам глаза, не представляла, что за число должно последовать за "всякий раз". "Может, и вовсе никакое", - думала она. Но солнце сияло, и было много чего другого, о чем стоило бы подумать: дни рождения, письма, заоконные просторы, тушеные орешки и блеск речных волн.

Как-то раз, полусонная, она заглянула в свой шкаф и сосчитала на свой особенный лад стоявшие там горшочки: "Многострадальные горшочки дубового меда, незаурядные горшочки липового сахара, достопочтенные горшки березовой коры и, вот здорово, ну-ка, посмотрим-поглядим, миролюбивые, нет, даже скорее благопристойные горшочки буковых орешков в меду".

И тогда ей сделалось так хорошо, что она крепко уснула своей теплой постельке у вершины бука, даже не посчитав до "своеобычный".

КУЗНЕЧИК ОБОЖАЛ свой зеленый сюртук, свою изысканную походку - он называл ее поступью - и себя самого.

Больше всего он любил рассматривать себя в зеркало.

- Ах, какое благолепие, - бормотал он при этом, - какое благолепие...

Частенько он подвешивал зеркало на дерево, отходил на несколько шагов назад и прохаживался мимо, чтобы полюбоваться своей поступью. "Величавая поступь у меня, - думал он при этом, - ни дать ни взять величавая... "

Он всегда прихватывал зеркало с собой в дорогу, чтобы время от времени проверять, насколько дружелюбно он улыбается прохожим, которые говорили ему:

"Привет, Кузнечик".

Сам он никогда не говорил "привет". Он предпочитал вообще ничего не говорить и лишь приветливо кивал или делал ручкой. Делать ручкой, это он любил.

Но кое-что его беспокоило. А именно - он ни разу не имел случая полюбоваться тем, как он спит. "А вдруг тогда я еще благолепнее", - думал он. Он подвесил зеркало над кроватью, чтобы, засыпая, заглядывать в него одним глазком. Ему казалось, что лежит он потрясающе, но всякий раз он замечал свой прищуренный глаз и сознавал, что не спит.

Однажды, когда Кузнечик ощутил приближение меланхолии, а его сюртук угрожал приобрести оттенок кручины безысходной, он спросил Жука, не хотел бы тот посидеть ночку у его постели и посмотреть, как он спит.

- Ладно, - сказал Жук.

На следующий вечер Жук уселся на стул возле постели Кузнечика. Кузнечик осторожно улегся, натянул на себя маленькое небесно-голубое одеяльце и сомкнул веки.

- Ну, теперь смотри в оба, Жук, - сказал он.

- Не извольте беспокоиться, - ответил Жук.

Зевнув самым изящным образом, Кузнечик отошел ко сну.

Рано утром он проснулся. Сердце у него колотилось. "Как интересно", - подумал он. Но, к своему разочарованию, он заметил, что Жук лежал под стулом и крепко спал. Мало того, при этом он еще и храпел, весьма неблагозвучно.

- Жук! - воззвал Кузнечик.

Жук вздрогнул и очнулся.

- Ах да, - сказал он. - Я здесь.

- Как я спал? - спросил Кузнечик.

- Как ты спал? Ну, это... как же ты спал-то... - забормотал Жук, почесывая в затылке. - Без задних ног, что ли?

- Нет, - сказал Кузнечик, и чело его покрылось морщинами. - Благолепно я спал?

- Уж куда как благо... это... лепно... - забормотал Жук. - Ну да, слушай, классно...

Кузнечик понял, что ночь прошла впустую, и попросил Жука удалиться.

Оставшись один, он взял зеркало, тщательно осмотрел себя и произнес:

"Ни на кого нельзя положиться. Кроме самого себя. Придется смириться с неизбежностью".

И он кивнул самому себе.

Но в глубине души его грызли и всегда будут грызть сомнения: спал ли он благолепнее, нежели бодрствовал, или наоборот?

"Ах, - думал он частенько, - жизнь все-таки столь несовершенна... "

И всякий раз он поражался глубине этой блистательной мысли.

БЫЛА ОСЕНЬ, ШЕЛ ДОЖДЬ. Белка не могла заснуть.

Она лежала с закрытыми глазами, вслушиваясь в шум дождя. Ей нравился шорох и перестук капель по крыше и стенам ее домишки, когда она лежала в темноте в своей постели.

Она задумалась о дожде. Вот он идет, идет... а нравится ли ему это? А вот если он устал, а идти все равно надо, всю ночь напролет? Она почесала в затылке и уставилась в потолок.

"А спать он, вообще говоря, умеет? - внезапно подумала она. - А если умеет, то где он спит? "

Это были странные мысли. "И почему это я такие мысли думаю? - подумала она. - Как будто дождь - это кто-то. У дождя же ведь головы-то нет? Стало быть, дождь совсем не может думать. А если ты не умеешь думать, ты никто. А если ты никто, тебе и спать не положено".