Игорь Малышев - Дом

— Как же ты сюда попал, к нам? — спросил Ваня.

— Всё из-за отца Андрея. Повадились мы дьячком в карты играть. У него жены нет, хозяйства нет. По вечерам после службы скука, мухи околевали. А он подвыпьет, затоскует и давай меня звать: «Приходи домовой, в дурачки перекинемся». Я поначалу не отзывался, думал — блажит. Но нет, что ни вечер, зовёт меня в дурачки играть. Тогда я плюнул, да и вышел к нему. Он поначалу опешил — не ожидал. Я ему: «Ну что сидишь? Раздавай, раз звал». Он икнул и стал сдавать. А у самого пальцы трясутся, карты путает, масти не узнаёт, беда! Но потихоньку оправился, разыгрался и пошло-поехало. С тех пор у нас и повелось вечера вместе коротать. Иногда я ещё Митяя с собой приводил, чтоб игра веселей шла, но тот у нас редко бывал, больно спать любил. Так мы лет десять вместе и прожили. То в карты треплем, а надоест, Кирилла мне Святое Писание читать зачнёт. Хорошо читал, с выражением. Про Христа, про царя Соломона, про отроков, что в пещи огненной живы остались, про то, как Давид великана камнем в лоб убил, про Моисея, про конец света… Интересно было. Я часами слушал. А дьячок, бывало, читает, читает, да и заплачет, если жалостно ему станет. Сам пьяненький, слёзы пополам с водкой льются… Я утешаю, как могу. Хорошо, в общем, жили. Складно, да ладно, душа в душу. И вот однажды вечером, сидим мы, как обычно, в карты играем. Дьячок винца принёс, выпили маленько. Тут дверь открывается, на пороге отец Андрей. Никогда раньше такого не было, не ходил он к Кирилле по вечерам, и вдруг нате вам! Я под пол шмыгнул, будто и не было меня тут никогда. Но тот разглядел, что я за птица, да как расшумится на моего дьячка: «Ты что же это, псиный хвост, с нечистью тут в карты играешь? Душу Сатане продаёшь?» И пошло-поехало. У него тогда матушка недавно померла, не в себе человек был, понятное дело. «Что хочешь делай, а чтоб к завтрашнему дню этого дьявольского отродья тут не было! Сам же с утра до вечера будешь грехи свои отмаливать и по тысяче поклонов в день класть!» Потом дверью хлопнул — аж крышу на нашей избёнке подбросило, и ушёл восвояси. Я тогда на подъём лёгкий был, узелок собрал, да и в путь. Дьячок со слезами просил: «Оставайся, батюшка отходчивый. Покричит, и простит. Не уходи, с тобой веселее». Да только я подумал, нечего гусей дразнить. Ну как он меня ещё раз поймает, да под горячую руку дьячка сана лишит. Потом-то опомнится, пожалеет, да к тому времени может уже и поздно будет. Попрощался я и отправился в дорогу.

Месяца с два бродяжил, всё никак не мог себе ничего подходящего найти. Хорошо хоть летом дело было, не так холодно. Я уж думал, может, на зиму себе хоть сарай какой подыскать, потому что нельзя домовику без дома, хоть какой, а нужен. И вот шёл я как-то вечером, темно уже было, небо в звёздах, смотрю строительство какое-то впереди. Брёвна кругом лежат, инструменты, стружки целые сугробы. Строителей не видно, спать уже улеглись. Только один мужик на свежеотёсанном брёвнышке сидит, трубку курит. Я хотел потихоньку мимо прошмыгнуть, а он тут меня и спрашивает:

— Погоди, мил человек. Ты не домовой, часом, будешь?

Я удивился, ведь не могут люди нас видеть, если мы сами показываться не хотим, но на вопрос решил ответить:

— Домовой, — говорю. — А тебе-то с того что за радость?

Он кольцо дыма выпустил, улыбнулся.

— Да вот, — отвечает, — сладились мы тут дом построить. Не хочешь на жительство поступить? За хозяйством присмотр нужен. Избе без домового нельзя. Верно? — а у самого глаза весёлые, добрые.

Я-то про себя сразу решил, что это хороший человек и дом у него тоже должен быть хороший, но для вида решил поломаться.

— Изба избе рознь. Чем в иную идти, лучше уж под забором всю жизнь ютиться.

Человек засмеялся, трубку о бревно выколотил.

— А ты, гляжу, разборчив. Неволить не могу, но если хочешь, поживи здесь, погляди, как строим, да что у нас получается. К холодам закончить должны. Народу много, работники хорошие. К зиме переедем.

Я посмотрел вокруг: стены ставят крепкие, тёплые. Брёвна друг к дружке подгоняют плотно. Топоры у работников пощупал — острые, ухватистые, с такими и захочешь плохо сделать, не сможешь. С тем и остался.

— Ладно, — говорю, — погляжу. Может, и перейду к тебе жить. А пока, не одолжишь ли трубку. Свою-то я потерял недавно. Да и табаку малая толика не помешала бы.

Он снова засмеялся.

— Ты, я вижу, дяденька, делец. Ещё за хозяйством смотреть не начал, а уж подарков просишь.

Но трубку дал и куревом тоже не обидел. Табак, правда, не тот, к которому я привык, ни трав в нём, ни духа настоящего. Ну да это дело поправимое, я потом всё устроил как надо.

Через три месяца вселился я в новый дом.

А мужик тот дедом твоим оказался.

Дожди и грусть. — Город. — Времена года. — Ваня болеет. — Страшный праздник. — В чужом доме. — Побег. — По стрелке компаса. — Всё пропало! — Последний мышонок. — Фомы поёт и пляшет. — Ваня дома.

В конце августа зарядили дожди. Ваня целыми днями сидел у окна и грустно глядел на улицу. Дождевые капли, монотонно шурша, шлёпались на плотные глянцевые листья сирени, скатывались вниз и разбивались о поверхность большой грязной лужи, что разлилась посреди двора за неделю непогоды. Сонный конюх выходил во двор и, ёжась от сырости, начинал копать ржавой лопатой канавку, чтобы отвести со двора воду. Земля здесь была каменистой, работа шла плохо. Конюх сплёвывал, бормотал что-то под нос и жалобно поглядывал на тёплый дом, откуда его только что выгнали. Неожиданно из конюшни вырвался жеребёнок Кибитка, сын Красавы. Наверное плохо закрыли стойло, вот он и вырвался. Оказавшись на воле жеребёнок принялся радостно носиться по двору, брызгаясь грязью, радостно повизгивая и размахивая смешной мочалкой хвоста. Следом из конюшни неторопливо вышла Красава, оглянулась, понюхала землю, лужу и застыла на месте, задумчиво глядя на падающие капли и временами поводя ушами. Конюх бросил лопату и, поддерживая руками сползающие штаны, стал загонять Кибитку обратно.

— А ну, шелупонь, пошёл на место! Вот я тебя! — покрикивал он, едва удерживаясь на разъезжающихся ногах.

Но Кибитка и не думал возвращаться в полумрак стойла, решив, что с ним играют, он радостно верещал, подражая ржанию, и продолжал носиться по двору. Его копытца сочно чавкали по грязи, брызги летели во все стороны, жеребёнок был счастлив. С горем пополам загнав беглеца в стойло, конюх постоял немного посреди двора, похожий на мокрое пугало, почесал затылок, явно соображая стоит ли работать дальше, вяло ковырнул последний раз землю, потом швырнул лопату в кусты и отправился к кухарке Наталье просить водки.

— Плесни чуток, хозяйка. Уработался. До заглотков промёрз. Налей напёрсточек, — услышал Ваня из кухни его дрожащий голос.