Игорь Малышев - Дом

— Да ты ж её пить не можешь. Говорил, воротит тебя с неё.

Конюх покряхтел и нехотя ответил:

— Верно воротит. Только ты всё равно плесни, Бог милостив, вдруг да не своротит.

Послышалось звяканье, шумный выдох.

— Тьфу ты пропасть, опять нейдёт… Опять… Да что ж это, родненькие мои, а?.. — раздался через секунду плачущий голос конюха.

— Ты чего это тут расплевался? — возмутилась Наталья. — Я ему выпить поднесла, а он мало того, что брезгует, да ещё и плюётся. Вот я тебя ухватом-то! Пошёл отсель.

— Натаха, миленькая, что ж это деется на белом свете? — чуть не рыдал несчастный. — Последнюю радость отняли…

— Иди, иди отсель. Нечего тут…

— Ладно, ладно, ухожу, голуба, ухожу. Это ж надо месяц водки в рот взять не могу! Что ж за напасть такая?..

Хлопнула входная дверь и вскоре сгорбленная щуплая фигурка конюха, равнодушная к дождю и холоду, прошмыгнула мимо Ваниного окна в конюшню. Ваня вспомнил калдырь-траву, Красаву, Кусая, свою нечаянную поездку в дальний лес, тихо вздохнул.

Дождь монотонно постукивал по стеклу. Ване было грустно. Со стороны улицы на подоконник вскочил вымокший до последней шерстинки Голявка. Ткнулся в стекло серым носом. Ваня спешно приоткрыл окно. Мохнатое существо с готовностью юркнуло в домашнее тепло.

— Спасибо, — промурлыкал садовый, встряхнулся и полез под кровать. Вскоре оттуда донеслось тихое сопение — Голявка вылизывал свою шубу.

— Пришёл, — донеслось из стены сонное недовольное ворчание Фомы. — Звали тебя? Сырость будет тут теперь разводить…

Послышалось шумное зевание и домовой замолчал.

— Фома, мы уезжаем скоро, — сказал Ваня.

— Скатертью дорога, — ответил тот. — А когда?

— Завтра днём.

— Ну, тогда успеем ещё поговорить. Уж больно спать сейчас хочется. Погода, что ли давит?..

В саду с берёзы один за другим падали жёлтые листья, только на этот раз дерево приветствовало не солнце, как это бывал каждое утро, а что-то другое, то ли осень, то ли пуще того — зиму, безмолвный сон длинной в полгода, так похожий на смерть. Мокрые листья падали отвесно вниз, словно сбитые на лету жаворонки.

Ваня вздохнул и принялся собирать свои вещи, готовясь к отъезду. Сложил стопкой книги, обвязал их крест-накрест тонкой бечёвкой. Вытащил из шкафа одежду, сложил на кровати. Комната сразу приняла какой-то растревоженный вид, всё словно замерло в ожидании каких-то перемен, которым никто не был рад. Казалось сами стены дома как-то сгорбились, провис потолок, а половицы стали скрипеть так жалобно, что Ваня забрался на стул и сидел там до вечера, что б не расстраиваться. Колокольчики в стенах молчали, лишь изредка доносилось тихое позвякивание, похожее на грустное пение.

Наступил день отъезда. Фома неловко обнял совсем поникшего от тоски Ваню, хрипло сказал:

— Ладно, ладно, поезжай, давай. Но на будущий год, чтобы к нам. Понял?

— Понял. Я… приеду. Обязательно. И ещё, Фома, я… Я уезжать не хочу. Если б можно было, я б ни за что не уехал. Может, мне папеньку попросить, чтоб меня тут оставили? А? — мальчик с надеждой заглянул в медвежьи, тёмные глаза домового.

— Не оставит. Я слыхивал, тебе в эту надо… Как там её? В ги… гимназию. Вот.

— А может, мне спрятаться? Спрячь меня, Фома. Тогда я здесь останусь, — отчаянным голосом попросил мальчик.

— Ох, да не реви ты, — приложил руки к груди домовой. — Не рви ты мне душу! Я сам не свой оттого, что ты уезжаешь…

Он помолчал и продолжил.

— Не могу я тебя оставить. Не могу. Тебя ж не на муки, не на смерть забирают. Да и вернёшься ты через год. Потерпеть-то чуть-чуть осталось.

— Неужели мне совсем нельзя тут, с вами остаться?

— Нельзя. Никак невозможно.

Домовой снова замолчал и потом тихо и осторожно добавил:

— Я тебе больше скажу. Вот ты вырастешь, и всё забудешь. И меня, и Урта, и гулянья наши, и медовика, и Голявку… Эх! Всё забудешь. Потому что все забывают.

— Нет, — Ваня испуганно поглядел на домового. — Я не забуду.

— Все забывают, — махнул рукой Фома. — Пока маленькие всё помнят. И про домовых, и про водяных, и про леших, и про садовых. А вырастут и нет ничего, будто всегда так жили.

Бросив весёлый взгляд на притихшего недоверчивого Ваню, домовой добавил:

— Но ты приезжай снова. Ты ещё не скоро забудешь. У тебя ещё есть время.

Ваня обошёл все комнаты, держась за стены рукой и прощаясь с домом. Выглянул в каждое окно, чтобы запомнить всё, что видел отсюда за это лето. Потом мальчик выбрался в сад и долго блуждал там, не обращая внимания на целые водопады, что обрушивались на него, когда он задевал тяжёлые от многодневных дождей ветки. Жалея мальчика, крапива перестала жечься, а слива и терновник попрятали колючки, чтобы не оцарапать его. Голявка сопровождал Ваню всю прогулку, забегал вперёд, грустно заглядывал ему в глаза, мурлыча, тёрся о ноги. У старой берёзы мальчик сел на корточки, посадил мокрого садового на коленки, обнял его и горько заплакал.

— Голявка, я не хочу уезжать, — бормотал он сквозь слёзы.

— Я знаю, — отвечал тот. — Тебе здесь хорошо.

— Я вернусь. Обязательно. На следующее лето, — пообещал Ваня.

— Мы все будем ждать тебя, — тихо пообещал Голявка. — Приезжай. В будущем году вишни будут сладкими.

Мальчик представил себе ярко-красные, как капельки крови, ягоды, сквозь которые просвечивает полуденное солнце и они горят от этого тягучим, медово-сладким светом. Ване сразу стало теплее, он шмыгнул носом и улыбнулся.

В день отъезда дождь прекратился. Погода установилась тихая, будто уставшая от затяжного ненастья. По небу брели понурые стада серых туч, сквозь разрывы в которых пробивалось бледное, словно неловкая улыбка, небо. Ваня стоял рядом с коляской, наблюдал, как конюх грузит вещи, посматривал на дом и тяжело вздыхал. Из окна мансарды ему улыбалась, чуть покачивая головой, бабушка. К её коленке прижимался Фома, она гладила его по взлохмаченной макушке и что-то тихо говорила. Ваня видел, как шевелятся её губы, но не мог разобрать ни слова и от этого ему становилось ещё тоскливей.

Вскоре пыхтящий паровоз на чёрных лапах-шатунах увёз Ваню в Москву.

Первые несколько дней в городе мальчик ничего не мог делать. Всё валилось у него из рук и он часами просиживал на диване, вспоминая прошедшее лето: закатное марево, окрашивающее весь мир в багровые цвета, когда из тенистых уголков начинает разливаться ночная тьма, медленно заполняя собой всё вокруг; сонный шелест камыша в июльский полдень; крики грачиных стай, завершающих облёт молодняка перед дорогой в далёкие тёплые края; тревожный звук яблока, падающего где-то среди ночи в садовой глуши; ленивые движения огромного сияющего хвоста сома-солнце; счастливый смех Урта, прыгающего с высокой лозинки в тихую заводь Ягодной Рясы; запах дыма от прокопчённой трубки Фомы; звуки мышиной возни вечером под полом; яркие острые звёзды, что глядели по ночам в окно… Лето не отпускало мальчика, Ване хотелось вернуться обратно в то весёлое беззаботное время, когда всё вокруг тебя поёт и смеётся. Родители, видя печаль ребёнка, особо не донимали его, веря, что детская грусть, как хороший гость всегда знает, когда пора уходить. Лишь изредка, тихо проходя мимо сына, маменька или папенька гладили его по светлой голове, приветливо улыбались и снова оставляли одного.