Михаэль Энде - Школа волшебства» и другие истории

— Ну конечно, — прохрюкал Билл Борстиг, — жертвы при этом неизбежны.

— Кто хочет стать жертвой, — продолжала Аида Рюссельцарт, — пусть выйдет вперед!

Никто не вышел, даже Билл Борстиг. Слониха многозначительно кивнула: — Ну вот видите!

— Предложение Билла Борстига отклоняется, — проревел лев. — Следующий, пожалуйста.

Теперь вперед выступил старый марабу, лысая голова которого от бесконечных размышлений поросла мхом. Звали его профессор Эвсебиус Шламмборер. Марабу чопорно поклонился всем присутствующим и начал:

— Глубокоуважаемые господа, дорогие коллеги!.. М-да… По моему абсолютно компетентному мнению, данную проблему можно разрешить только патогенетическим способом… М-да… Как я продемонстрировал в своем всемирно известном труде о каталепсической афазии девиантных состояний…

Глубокий вздох пробежал по рядам собравшихся: звери и птицы хорошо знали, что профессор Шламмборер всегда говорил очень длинно и запутанно, и виной тому были вовсе не каркающие звуки, которые преобладали в его речи, а высоконаучная манера выражаться.

— Итак, резюмируем, — завершил он обстоятельный доклад. — Речь в случае с Норбертом Накендиком идет о так называемой симуляции каузального эмфазиса, каковую наверняка можно сублимировать или даже полностью трансформировать с помощью семантической коммуникации.

Он поклонился, явно ожидая аплодисментов, однако они не последовали.

— Весьма интересно, дорогой профессор, — сказал Рихард Рахенрау и попытался скрыть зевок, небрежно прикрыв пасть лапой. — Весьма интересно, но не могли бы вы простыми словами объяснить нам, непосвященным, как, собственно, следует поступить?

— М-да, м-да… Это, знаете ли, затруднительно, — прокудахтал марабу и смущенно почесал когтем мшистую голову. — Я хотел сказать, что… м-да!.. Формулируя, так сказать, популярно… м-да!.. Следовало бы просто по-хорошему поговорить с носорогом… м-да!.. Ему необходимо объяснить, какими несчастными мы чувствуем себя вследствие сложившейся ситуации.

— Вот и попробуйте поговорить с ним по-хорошему! — крикнула гиена Грей Граузиг и расхохоталась.

— Моя жизнь, — прокаркал профессор, — посвящена теоретическим изысканиям. Практическое же осуществление своих идей… м-да!.. я благосклонно уступаю другим.

Это предложение тоже было отклонено. Профессор Эвсебиус Шламмборер обиженно повел крыльями и на тонких ногах гордо прошествовал на свое место.

Теперь слова попросил бурундук по имени Геркулес Гупф, стоявший в окружении своего многочисленного семейства.

— А что, если, — просвистел он, — что, если мы выроем западню? Тогда носорог упадет в нее, и пусть сидит там, пока не почернеет или не исправится.

— Хм, — произнес лев, — и где же вы собираетесь эту западню устроить?

Геркулес Гупф с воодушевлением потер лапки и пропищал:

— Ну, естественно, там, где этот субъект каждый день прогуливается. Он ведь раб своих привычек и всегда пользуется одной и той же тропой.

— И сколько времени, — мягко поинтересовался Рихард Рахенрау, — вам потребуется, чтобы подготовить яму, в которую поместится носорог?

Геркулес Гупф наскоро прикинул в уме:

— Дней десять или чуть больше.

Гиена Грей Граузиг снова скептически рассмеялась и воскликнула:

— А тем временем, вы полагаете, Норберт будет спокойно стоять рядом и любоваться на вас? Да он нанижет вас на рог или расплющит в лепешку. Уж поверьте, он это умеет! В вашу яму он, во всяком случае, не угодит. Не настолько он глуп.

Рихард Рахенрау мрачно улыбнулся и развел лапами, а Геркулес Гупф в растерянности вернулся к своему семейству.

Затем последовала дюжина других предложений, однако при тщательном рассмотрении всякий раз выяснялось, что ни одно из них нельзя осуществить. В конце концов среди собравшихся воцарилось беспомощное молчание.

Тогда вперед выступила газель Долорес Иммершой, обвела присутствующих печальными глазами и очень тихо сказала:

— Стало быть, нам остается только одно: собрать свои пожитки и перебраться в другое место, где Норберт Накендик не причинит нам вреда.

— Бежать?! — зарычал Рихард Рахенрау и кинул на бедную Долорес такой яростный взгляд, что та чуть было не упала в обморок. — Об этом и речи быть не может!

Не успел он договорить, как вдали послышался странный гул, который стремительно приближался. Фырканье, хрюканье, топот и лязг сливались в ужасный грохот, словно начиналось землетрясение. А затем раздался неистовый рык Норберта Накендика:

— Банда заговорщиков! Вот я вам покажу, где раки зимуют! Вы меня что, за глупца держите? Думаете, я не заметил, какие интриги вы плетете за моей спиной? Только вот бунт надо было устраивать раньше! Сейчас я объясню вам, что значит бросать мне вызов! Сейчас я наведу здесь порядок!

Правда, осуществить эту угрозу Норберт не успел: когда он ворвался в долину, зверей уже и след простыл. И лев, и даже слоны предпочли спешно ретироваться, уступив поле боя более сильному противнику. Носорогу пришлось разнести в мелкие щепки несколько пальм, чтобы хоть на чем-то выместить свою ярость. После чего он, крайне недовольный, тяжелой походкой отправился домой, снова и снова оглашая залитую лунным светом степь грозным ревом:

— Горе каждому, кто сюда когда-нибудь явится! Мое терпение лопнуло! Из каждого, кого я здесь застукаю, я сделаю отбивную, из каждого! Зарубите это себе на носу, трусливая шайка заговорщиков!

Эти слова произвели на всех, кто их слышал, неизгладимое впечатление. Никто не сомневался, что носорог приведет свои угрозы в исполнение. Его можно было обвинить в чем угодно, только не в том, что слово у него расходится с делом.

Многие звери, и в первую очередь те, кто был неспособен себя защитить, подумали в этот момент, что газель Долорес была не так уж и неправа, и той же ночью вместе с семьями подались в другие края, подальше от Норберта Накендика. Весть о повальном бегстве быстро распространилась по округе; этому примеру последовали другие звери, и чем больше было беглецов, тем неувереннее чувствовали себя те немногие, кто пока еще здесь оставался. В конце концов Рихард Рахенрау признался себе, что в одиночку ему все равно не одолеть свирепого носорога, и однажды ночью с супругой и тремя сыновьями тоже пустился в дальнюю дорогу.

И вскоре в саванне никого больше не осталось. Кроме Норберта Накендика.

И еще кое-кого.

Этот кое-кто, правда, привык то и дело перемещаться с места на место. Во-первых, потому, что был очень маленький, а во-вторых, потому, что занимался довольно деликатным ремеслом. И хотя каждый зверь охотно прибегал к его услугам, даже упоминать о нем вслух считалось неприличным.

Это был Карлхен Кламмерце, волоклюй, небольшая птица с ярко-красным нахальным носом. Жил он тем, что, разгуливая по спинам и бокам буйволов, слонов и бегемотов, выклевывал вредных насекомых, крепко засевших в складках их толстой кожи.