Филип Пулман - Граф Карлштайн

— Затем, что если я хоть немного знаю Замиэля, то одной ему будет мало. Он хочет получить полноценный обед, а не жалкую закуску. Одного взрослого человека ему, возможно, и хватило бы, но одной маленькой девчонки явно будет недостаточно. Я, впрочем, всегда могу оставить там тебя, Снивельвурст!

— Нет! Нет! Вы этого не сделаете, ваша милость! Ах, как вы остроумны, ха-ха-ха! Оставить меня! Ах, боже мой, какой вы шутник!

— Учти, если мы не найдем ее, — оборвал его граф Карлштайн, — нам все равно придется оставить там кого-то еще.

— Могу я предложить… аапчхи!.. вашей милости одну молодую девушку из этой деревни? Она давно у меня на примете, ваша милость. Еще недавно она была у вас в замке горничной, ваша милость. Хильди Келмар ее зовут…

— А-а, та самая дрянь, которая во все совала свой нос. Я же выгнал ее сегодня. Где она сейчас?

— В «Веселом охотнике», ваша милость. Кстати, если не ошибаюсь, это именно она подняла тревогу и закричала: «Пожар!» К нашему великому неудовольствию, ваша милость. — Снивельвурст снова чихнул.

— Ах, мерзавка… Ну что ж, никто по ней плакать не будет. А что, неплохая мысль, Снивельвурст…

В общем, этот разговор, возможно, большей части людей показался бы довольно бессмысленным. Он, несомненно, показался бы бессмысленным даже великому Кадаверецци. Однако мне он сказал о многом, ибо меня с детства воспитывали самые пугливые и суеверные дуры на свете. Я ведь сирота, знаете ли, и вырос в женевском приюте. У нас там была одна старуха по имени Мария Нейман, которая как раз за нас, самых младших сорванцов, и отвечала, только она совершенно не могла с нами справиться, бедная старая развалина, и мы постоянно от нее сбегали и устраивали черт знает что. Единственный способ, с помощью которого она могла заставить воспитанников делать что положено, — это припугнуть их Диким Охотником, великим и ужасным Замиэлем, Повелителем Гор, который скачет верхом на черном коне, а рядом с ним бежит огромная свора светящихся гончих псов и вокруг доезжачие [7] Доезжачий — старший псарь на охоте. — скелеты в черных плащах… В общем, стоило старой Марии упомянуть о Замиэле, и мы действительно примолкали.

А она так сокрушенно поджимала свои морщинистые губы, словно уже видела, как нас, маленьких негодяев, преследуют эти ужасные гончие, и от этого у нас просто кровь стыла в жилах. Даже сейчас при воспоминании об этом меня озноб пробирает. Но в те минуты, когда я сидел под кустом и слушал, как эти два негодяя замышляют дьявольское преступление, имя Замиэля сразу натолкнуло меня на правильное решение.

Потом скользкий тип по имени Снивельвурст печально чихнул на прощанье, а граф, выбравшись из проулка, решительно двинулся по дороге и прошел буквально в шаге от меня, так что я его хорошо разглядел: тощий, похож на волка, весь какой-то настороженный, дергается все время, взгляд тревожный, и, по-моему, он от волнения даже рукоять своей трости грыз (во всяком случае, мне так показалось), а глаза жутко таращил, белки так и сверкали в темноте. Словно ему сердце кто выкручивает, да так, что у него глаза на лоб лезут! Неприятный тип! Я некоторое время смотрел ему вслед, потом вылез из кустов и пошел за Снивельвурстом, надеясь, что он направится к реке. Он так и поступил, так что на мосту я настиг его и зашипел, приложив палец к губам:

— Ш-ш-ш!

Он встал на цыпочки, став похожим на аиста в домашних шлепанцах, и спросил испуганно:

— А что такое?

— Там, в реке! — прошептал я. — Ш-ш-ш!

— Что? — Он перегнулся через перила, вглядываясь в воду.

— Вон там, в тени, видите?

— Что? Что там?

— Там кто-то есть! Смотрите, смотрите… Видите, движется? Наклонитесь пониже!

— Но я никого не вижу…

В общем, он наклонился ниже, а я столкнул его в воду. Очень удачно. Дав ему вволю поорать и поплескаться в воде (сам я тоже вовсю вопил, чтобы окончательно уверить этого идиота, что его вот-вот унесет река), я спустился на берег и выудил его. Он здорово промок и уже начал пускать пузыри. Я уложил его на скалу с отличным острым ребристым гребнем и сел на него верхом, чтобы вода, которой он все-таки нахлебался, вылилась наружу. Он так орал, лежа на остром камне, что в домах стали открываться окна и оттуда высовывались сонные жители, которые в самых нелицеприятных выражениях сообщали нам, что они о нас думают. Между прочим, среди этих ругательств попадались истинные шедевры.

— Вы их видели? — спросил я у Снивельвурста.

— В-в-видел? Кого? Аапчхи! Аапчхи! Аапчхи!

— Человека, похожего на итальянца, и маленькую девочку, — сказал я. — Они крались по берегу реки, и вид у них был, как у настоящих злоумышленников!

— А к-к-куда они направлялись? Аапчхи, аапчхи! Я д-д-должен их н-н-найти! Н-н-немедленно! Аапчхи!

Я указал (сам не знаю куда), и Снивельвурст тут же вскочил, хотя вода с него лилась ручьями, он без конца чихал, хлюпал носом и трясся как осиновый лист. Жалкое зрелище, я вам скажу. Однако я немного опасался того, что может натворить даже такое ничтожество, если ему абсолютно наплевать на собственное здоровье и он готов зимней ночью бежать, выполняя волю хозяина, несмотря на то что насквозь вымок, свалившись в реку. Он, должно быть, жутко боится этого своего графа, решил я и, вместо того чтобы посмеяться над ним, встревожился не на шутку.

Да-да, встревожился! Я, Макс Гриндофф, не стыжусь признаться в том, что и меня вполне можно напугать. Однако, пока все это не кончилось, мне еще много раз довелось пугаться и куда сильнее.

В голове у меня все время крутился разговор этих мерзавцев о том, что эту девушку из таверны, Хильди, отдадут Дикому Охотнику вместо принцессы, если принцессу им найти так и не удастся. И я решил: теперь, мой дорогой, самое время поспешить в таверну «Веселый охотник»! Кстати, глоток бренди тебе сейчас тоже очень даже не повредит.

Ну вот пока и все. Придется попросить кого-то другого помочь мне, чтобы моя юная помощница могла наконец отложить перо и немного отдохнуть.

Сперва мне, конечно, пришлось объясняться с мамой. Она не была на меня сердита, хотя я ужасно не люблю, когда она сердится, но это было еще хуже: мама казалась обиженной и очень грустной.

— Ну, скажи, ради бога, зачем ты это сделала? — спросила она. — Я так ждала этого представления, а ты взяла и все испортила! Не понимаю я тебя, Хильди. Иногда ты бываешь такой же противной, как Петер. Я просто не знаю…

И она тяжело опустилась на табурет возле кухонного стола и принялась вытирать фартуком глаза. Она вдруг показалась мне старой, усталой и измученной. Но я ничего не могла сказать ей в утешение. Вокруг были груды грязной посуды, и пол был весь истоптан, так что все нужно было еще мыть и убирать. Старый Конрад, наш бармен, оставался в зале, потому что у него за стойкой сидели двое гостей, которые никак не могли разойтись и без конца рассказывали друг другу всякие небылицы, хвастаясь своими успехами в стрельбе. А на столах в зале стояли почти полные кувшины с пивом и вином, стаканы, тарелки, блюда с едой — обо всем этом, похоже, просто забыли. Увидев этот разгром, я почувствовала себя уставшей до изнеможения, измученной неизвестностью, утратившей всякую надежду, начисто лишенной не только друзей, но и всего остального на свете…