Эдуард Лабулэ - Сказки

— Делай по-моему, — шепнул бульдог на ухо пуделю. И, притаившись в тени, он пополз на брюхе и без шума подкрался к тюремщику.

Ла-Дусер читал Официальную истину , придворную газету. Он дошёл до следующего параграфа, который интересовал его особенно сильно:

„В числе 1.352,000 прошений, представленных его величеству в день его восшествия на престол, замечательно прошение под N 125,727. Оно составлено обществом покровительства животным. Эти чувствительные души, ежедневно возмущаемые теми жестокостями, которые обрушиваются на животных, просят правительство, чтобы бродячих собак, арестуемых ежедневно, на будущее время не вешали, и чтобы этому варварству был положен конец. Общество полагает, что их можно было бы лишать жизни, доставляя им безболезненную и даже приятную смерть, посредством хлороформа или синильной кислоты, и соглашая таким образом требования справедливости с голосом человечности.“

— Чёрт их дери, этих филантропов! — сказал тюремщик, комкая газету, — Вечно они ищут вшей на головах у бедных людей. Дали б им поскорее крест, и пускай бы они нас в покое оставили! Прошу покорно, разве же не справедливо душить теперешних собак так точно, как душили их отцов и дедов? Бедные твари! Кабы справились с их вкусами, я уверен, что они предпочли бы верёвку всем этим аптекарским хитростям. К верёвке они уж так давно привыкли.

В ту минуту, когда он произносил эти слова, огромная масса упала ему на шею и выбросила его на улицу головой вперёд. Разъярённый до крайности, он приподнялся и увидел вдали двух собак, бежавших прочь во весь опор. Он хотел кинуться за ними, но в эту минуту вся армия пленных собак, заметив дорогу к свободе, пронеслась через открытое окно. Напрасно добрый Ла-Дусер звал на помощь; лай покрывал его крики; все усилия остались бесполезными, В этот день, по вине Арлекина, палачу не было работы и, как заметила официозная газета, на статую Закона пришлось набросить покрывало.

Арлекин бежал как старый волк, поджимая хвост, а Гиацинт напрягал все свои силы, чтобы не отстать от товарища. Они бежали по тёмным переулкам, по узким улицам, по пустым задворкам; наконец бульдог остановился, высунув язык, и начал отдуваться.

— Малютка, — сказал он товарищу, — отдохни. Мы теперь дома.

Они вошли во двор фермы, обстроенный с обеих сторон запущенными стойлами и сараями. Перед ними возвышались огромные кучи навоза и мусора, среди которых виднелись грядки лука, моркови, салата и дынь. Всё это было совершенно непохоже на свежие зелёные клумбы дворцового сада.

Бульдог забил лапы и нос в кучу грязи и вытащил оттуда несколько костей, на которых ещё торчали клочья кровавого мяса, Затем, прыгнув на навозную кучу, он начал убирать за обе скулы отрытую добычу. Гиацинт в это время подошёл к фонтану и стал обмывать свои ободранные лапы и воспалённую морду.

— Ну ты, привередник, — заворчал старый Арлекин, — когда перестанешь полоскаться там, как утка, приходи со мной ужинать.

Гиацинт взобрался на кучу и не без удовольствия растянулся на этом простом деревенском ложе.

Он взял кончиками зубов кость, переданную товарищем; но он был так утомлён и эта новая кухня была ему так непривычна, что он совсем не мог есть.

— Здесь твой хозяин живёт? — спросил он у бульдога.

— Милое дитя моё, у меня хозяина нет, и никакого мне хозяина не нужно. Года два-три тому назад я вошёл сюда случайно; меня никто не тронул; на вторую ночь я отплатил за гостеприимство — оборвал ноги любопытным людям, перескочившим через стену посмотреть вблизи, не поспел ли салат. С тех пор со мною обращаются, как с другом дома. Ночью я прогуливаюсь тут по огороду, днём бегаю в город или сплю на своей навозной куче; никто обо мне не тревожится, и я ни о ком не тревожусь. В мои лета больше ничего и не требуется.

— Ты, значит, не всегда так жил? — спросил Гиацинт.

— О, нет, дитя моё; я был молод и, подобно всем существам моей породы, любил людей; но негодяи давно вылечили меня от этого безумия.

— Они тебя колотили, хотели убить тебя?

— Кабы одно это, — сказал Арлекин, — я бы их до сих пор любил. Палочные удары не страшны собачьему сердцу; человек зол, это его природа, с этим я бы помирился. Но не могу я ему простить того, что он неблагодарен и вероломен. Выслушай мою историю, и пускай она пойдёт тебе впрок.

Прежде всего припоминается мне прекрасная молодая девушка, моя воспитательница. Я ещё теперь вижу её, как она брала меня на руки, целовала меня, крошила мне хлеб в чашку с молоком. И как же я её любил! Бывало, чуть завижу милую девушку, сейчас прыгать, лаять! Мне так приятно было забавлять её. Её удовольствие было моею жизнью. Наша взаимная нежность продолжалась полгода; вдруг, в одно прекрасное утро, моя повелительница заметила, что я сильно расту и толстею; в тот же день она продала меня за два талера соседке-мясничихе. Меня променяли на кинг-чарльса.

Новая моя госпожа была молодая вдова; муж не оставил ей ничего, кроме мясной лавки. Ей приходилось работать без устали, и меня она выбрала себе в компаньоны по работе. Каждое утро она запрягала меня в тележку, и мы с нею бегали по городу, собирали заказы, развозили говядину. Работа была тяжёлая, только я не жаловался и важно поднимал голову, когда возил свой груз, Я привязался к бедной женщине, я гордился тою мыслью, что, по моей милости, её дела с каждым днём поправляются: я это чувствовал по тяжести тележки. Один был порок у моей мясничихи: очень у неё рука была прытка; всё, бывало, кнутом поддерживает моё усердие и награждает за старательность. Я, впрочем, за это не сердился; глуп бываешь, когда любишь. Но раз утром, сводя счёты, барыня моя заметила, что у неё хватит денег завести себе лошадь и мужа, чтоб они вместо неё мыкались по городу. Меня сейчас в отставку: больше не нужен. Я всю силу свою погубил на службе у моей госпожи: она ж меня сама и за дверь вышвырнула; я воротился, стал нежно визжать, она встретила меня палкой и так меня обработала, что соседи закидали меня каменьями, стараясь мне внушить, что в благоустроенном городе никто не имеет права выть, когда его колотят.

Испытание должно было бы меня исправить; но я был глуп:. жить не мог без привязанности; через несколько дней я уже носил хлеб одной булочнице; она меня кормила плохо, а била часто; но у неб был ребёнок — тот играл со мною: с меня было довольно; я забывал свои огорчения. Работал я на своих новых господ года два; вдруг карета наехала на наш скромный экипаж и опрокинула его. Мне переломили лапу, и я воротился домой на трёх ногах. Недолго я оставался дома; лечение моё могло затянуться и стоить денег, а булочница была женщина расчётливая, любила беречь про себя свои деньги и своё сострадание; в тот же вечер она стала меня гладить рукой и в то же время набросала мне в тарелку каких-то преаппетитных катышек. Подбежала курица, клюнула катышку; перья у неё растопырились, она закрыла глаза и тут же околела. Это заставило меня задуматься; в ту же ночь я ушёл из этого неблагодарного дома и решил, что никого больше не буду любить. Первая продала, вторая избила, третья хотела отравить — урок был вразумителен; я простился с людьми и сделался волком, чтобы избегать и презирать их.