StEll Ir - Сказки детского Леса

– Ты играл?

– Я – сказал пастушок.

– Вот и хорошо, – говорит царь. – Теперь во дворце будешь жить и играть. Радуйся!

– Нет, – говорит пастушок, – мне и здесь хорошо. У меня коровы вон там. И лужок. Я пошёл там играть.

И пошёл. Царь не понял сперва.

А потом понял. И приказал пастушка казнить, а свирель отобрать. Положить свирель под замок в государеву казну и хранить как ценный игровой инструмент. Вот палач и пошёл.

Палачу оно што – дело привычное, хоть казнить, хоть хранить. Догнал палач пастушка, взял за плечо и поворотил. Чтоб дорогу до смерти верную пояснить.

Ветерок лёгкий подул, шишечка на сосне качнулась – просто смех. Дятел с горлицей перекликнулись, мошка с рыбкою перепрыгнулись, а один знакомый комар зажужжал на ветерок: что шумишь? Побудишь дитёв, как им ночью летать?

Оборачивался пастушок, а обернулось непонятно что. Не ребёнок, не старушка, а неведома зверушка. Палач ему што – он так и доложил. И спросил дальше казнить или как. Смотрит царь – непонятно совсем. Только ж был пастушок! А теперь ничего. Ничего не понять. И лицо не лицо, и глаза не глаза, и дитё не дитё.

– Кто ты? – спросил царь. А у кого спросил, то ли у ветерка, то ли у пенька, то ли у солнышка. Непонятно всё стало везде. И вот это молчит.

– Отвечай, когда царь говорит! – пытался храбрить царь. Да куда!..

Стало всё вдруг темно, ветры злые совсем, тучи, день не деньской. Смотрит царь. А вокруг – никого. А это непонятно чего осталось как раз. Стало жутко царю с ним один на один, а оно говорит: … получай…

– Не горюй теперь, царь! Грех теперь горевать тебе бедами малыми, да делами суетными. Теперь у тебя на службе будет само! Само самое настоящее Горюшко! Собственной персоной. Те что были дела – теперь дым. Теперь жизнь будешь знать настоящую! А звать меня так и зови – Горе.

Смотрит царь – и не век ведь прошёл, а один какой миг. И вокруг не темень страшная, а по-прежнему солнышко светит, птички поют, на тёплых деревьях листики зелёные шепчутся. Только ветерок притих. Рядом стража, палач, гончий, ратники. А Горя и нет. Убежал пастушок. «Ох!», вздохнул с облегчением царь. «Ох!..», вздохнуло в ответ ему Горюшко и обернулось с козел в карету с пониманием. «Куда же», говорит, «убежал. Нечто Горе от кого бегает? Все от Горя бегут…»

– Как хорошо пастушок играл! – говорит царю царица-жена. – Жаль только, отчего-то совсем перестал. Утомился, небось…

И смотрит царь, а кроме него никому ничего и не ведомо. Словно ехали все, не останавливаясь, и словно не Горе согбенно сидит на козлах царской кареты, а обычный кучер.

– Хома, – позвал царь.

– Что, царь-батюшка? – окликнулся, оборачиваясь, кучер. Был обычный, не страшный совсем.

– Останови-ка, Хома, здесь водицы испьём, – сказал царь.

Остановился царский кортеж. Царский егерь сыскал ручеёк хрустальный, испил царь водицы, успокоился вроде как, тронулись дальше в путь. «Зря Хому беспокоил-то…», отозвался внутри царя серебряным голоском ручеёк, «Я теперь завсегда есть с тобой». И скрутил ручеёк хрустальный всё внутри до невмочь.

– Го-о-о… – простонал царь внезапно с перехваченным от напряжения горлом.

– Что? – не поняла царица и обернулась от окошка к царю и испугалась тогда.

– Горе… – вымолвил царь; и с того дня пошло...

На охоте тогда ж вместо зайца выскочил на царя злой бирюк, и попрощаться бы егерю за такую оплошность с жизнью, если бы Горе не отсоветовало царю ближних без причин обижать: «Мы с тобой натворим, а им не за́ что не про́ что – хлебать… Не горячись уже зря…». Отделался царь лишь серьёзным испугом для первого.

Дальше – больше. Вернулись домой. А Горе уже тут как тут. Сидит на печи царской изразцовой, никому кроме царя не видимое. Лицо топорком, нос дырявый крючком и в носу том мизинцем левой ноги ковыряется. А во всём во дворце грязь несметная. «Заходи», говорит Горе, «раз пришёл. Будем вместе тут жить. Будешь в главных моих подавальщиках». Царь тут было серчать. На кого? Ведь не видит никто его Горя. Выгнал всех тогда царь из покоев своих, наказал всем дворец убирать, а сам с Горем своим остался управляться. Горе сидит на печи, лишь хихикает.

– Эт ты их верно услал. Утомляют они меня все. А сам-то справишься?

– Это с чем ещё – "справишься"? – охнул царь.

– Как же с чем, – объяснило Горе стратегию. – Вот носок. Прохудился. Латай. Мне воды принесёшь и изюму. Люблю! А ещё вермишели и пряников. А то, что ты думать пытаешься счас – ерунда. Ты мне тут не перечь. Потому что ты думал неправильно, а тем временем лучшая твоя конюшня сгорела почти.

Охнул царь, глядь в окно – дым столбом. Кони мечутся, конюхи бегают. И понёс царь воду с изюмом Горю.

С той поры не узнать стало царя. Гонит всех от себя. Сам сидит и горюет в покоях своих царских. Горе рядом сидит всё лютей. И как можно только над царём измывается, а в царстве дела только хуже и хуже всё делаются. И до того-то по границам царева государства половина была неприятелей, а тут все стали злые вороги. И войной стали ходить на царя не по одному уже, а с двух сторон само малое. Войско выбилось из сил и вполовину разбрелось по домам. На полях неурожай, в лесах из животных только злые разбойники, а во дворце как с того дня дал царь указ, так порядок-то всё и наводится. Стук, пыль, места нигде свободного не найти, а порядка всё нет. Горе за ухом почешет – люстра отвалится. И непременно так чтобы вдребезги. Да о скляный паркет. Горе в скуке зевнёт – заснёт мастер, работая в кузнице – и пожар. Царь совсем стал не спать, исполняя прихоти своего Горя, осунулся, похудел и измучился. А тут напасть опять, ещё новая. Напасть новая, Горе старое – как-то бежал царь к Горю своему в одних подштанниках, воду нёс с кренделями, да споткнулся с усердия, выронил. Осерчало Горе сердитое, аш перестало за ухами чухаться. «Это всё», говорит, «Сил терпеть больше нет. Получай!..». И измыслило штуку диковину.

– Надоел, – говорит, – ты мне царь. Дам я тебе, какой ни на есть, а шанс от меня, чтоб избавиться. Значит так. Есть у тебя трое малых дитей. Да ты не дрожи, я «есть», говорю, а не «были». Так вот. Только ты кусок хлеба или просто чего покушать ко рту себе поднесёшь, все помрут.

Царь онемел.

– Не губи, – говорит, – хоть дитёв. У меня ж самый старшой ещё в деревяны лошадки скакает. Куда?

– Так сам и не погуби, – отвечает Горе ему. – А вот и способ тебе жить по-прежнему: если кто согласится добровольно меня к себе взять у тебя – я уйду. Только по честному. Чтобы ты сам про меня всё как есть рассказал… А не найдёшь мне пристанища – погублю и дитёв и тебя…

А было у царя три малых царевича, да тогда-то как раз и понял царь, что во всём царстве у него кроме них ничего толком путного не осталось уже: всё сгубило, испортило Горюшко...