Хью Лофтинг - Опера доктора Дулиттла

Канарейка смерила поросенка презрительным взглядом и сказала:

— В этом-то и состоит разница между птенцами и поросятами. Мы с закрытыми глазами понимаем больше, чем вы с открытыми. Наверное, мы рождаемся с запасом ума, а вам еще надо его набираться. Хотя многие из нас, — при этих словах она многозначительно взглянула на Хрюкки, — похоже, никогда его не наберутся.

Однако давайте вернемся к птенцам. Я ведь собиралась рассказывать вам о них, а не о поросятах.

О чем же мы говорили, пока сидели слепые в гнезде? Каждый из нас по-своему пытался представить себе окружающий мир, и мы рассказывали друг другу, что же увидим, когда наконец откроем глаза.

Как известно, у людей есть пять чувств: они слышат, видят, различают вкус и запах, воспринимают предметы на ощупь. У нас, у птиц, есть еще шестое чувство. Что это такое, очень трудно объяснить. Мы словно угадываем, что нас окружает. Это чувство развилось у нас, пока мы сидели слепые в гнезде.

Мы слышали, как шуршат мыши под полом, как ветки деревьев стучат в окно.

— Сегодня дует сильный ветер, да? — спрашивали мы отца.

— Очень сильный, — отвечал отец. — Он дует с севера. Только северный ветер сгибает ветки жасмина так, что они стучат в окно. Прочие ветры сгибают жасминовый куст в другую сторону.

Вот так, по мелодии, которую ветки выстукивают на оконных стеклах, мы узнавали, откуда дует ветер.

Благодаря шестому чувству мы знаем, где искать корм, где и как вить гнезда, в каких краях спасаться от холода. И все это мы узнаем неизвестно как.

И вот наступил волнующий день — мы открыли глаза. До сих пор для меня осталось загадкой, как мы узнали, что следующим утром наши глаза откроются. Мы не спали всю ночь, ждали. Каждому хотелось быть первым, первым увидеть окружающий нас мир.

То, что мы увидели, по правде говоря, разочаровало нас. Вместо зеленого луга и тенистого леса мы увидели прутья клетки, а за ними просторную комнату. Итак, наш мир был ограничен не только клеткой, но и стенами дома.

В комнате были цветы в горшках, пальмы в кадках и несколько других клеток с птицами. Днем в комнате хозяйничала женщина. Она сметала пыль, натирала до блеска полы, приносила нам корм. Сначала мы, птенцы, подумали, что женщина — наша хозяйка, но потом поняли, что это не так. Вечерами к нам заходил мужчина. Он проверял, чистые ли у нас клетки, сыты ли мы, есть ли у нас вода, и, если что-то было не так, он бранил женщину. Он-то и был нашим хозяином.

Он был добрый человек и хотел, чтобы нам у него жилось хорошо.

Со временем мы поняли, чем занимался наш хозяин, — он разводил певчих птиц и очень гордился, если его питомцы оказывались лучше других.

В комнатах рядом, по-видимому, тоже жили птицы, потому что время от времени оттуда доносились трели. Иногда наш отец переговаривался с соседями за стеной. Как правило, они беседовали о домашних делах, о качестве зерна, о том, что сегодня налили слишком холодную или слишком теплую воду, и о прочих пустяках.

В нашей же комнате подле нас висела еще одна клетка с канареечной семьей. А у них росли малыши. Каждое утро наша мать оценивающе смотрела на соседских птенцов и говорила отцу:

— Боже, что за уроды! А наши дети — ну просто красавчики!

Если напрячь слух, то можно было услышать, как мать соседского выводка говорила то же самое своему супругу.

У нашего хозяина были дети — двое мальчиков. Иногда они приходили к нам в комнату, глазели на нас, угонит и крошками сладкой булки. Старший мальчишка просовывал свой палец сквозь прутья клетки, а на пальце у него лежала самая большая и вкусная крошка. Поначалу мы опасливо жались к противоположной стене клетки, но потом осмелели и ловко склевывали крошки с пальца. Мальчишка при этом задорно смеялся, а мы отвечали ему благодарным щебетом.

Дети часто играли на полу своими человеческими игрушками, а мы внимательно наблюдали за ними. Нам было весело смотреть на их игры, и мы всегда радовались, когда дети приходили к нам.

Мой отец, насколько я теперь могу судить, прекрасно пел. Как только у него выдавалась свободная минутка, и не надо было кормить вечно голодных, прожорливых Птенцов, он усаживался на жердочку и запевал песню. Кик то утром отца куда-то унесли. Я забеспокоилась и спросила у матери:

— А где же наш папа? Он к нам вернется?

— Ну, конечно, — ответила мать. В ее голосе звучала гордость. — Отца повезли на конкурс канареек. Он будет состязаться в пении с другими птицами. Я уверена, что он не посрамит нас.

Вечером хозяин вернулся вместе с отцом. Лицо хозяина сияло от радости. Наш отец занял первое место на конкурсе! Ему не нашлось рапных среди других певцов.

Хозяин рассказывал детям о конкурсе, дети восторженно смотрели па нашего отца, а он никак не мог успокоиться и продолжал заливаться трелями. Даже потом, Когда хозяин и его дети ушли, отец не перестал петь и рассказывать нам о конкурсе, о том, что сказали судьи, кого и как ему удалось победить.

Может быть, со стороны наша жизнь и покажется кому-то скучной, но нам она такой не казалась. Я родилась в клетке и через какое-то время уже не представляла себе иной жизни. Иногда я смотрела в окно на деревья в саду, на прилетевших весной скворцов, на распустившиеся цветы, и тогда где-то в глубине души появлялось щемящее чувство тоски по свободной жизни. Но как-то раз я увидела, как на маленького хромого воробья с неба камнем упал сокол. Когтистые лапы ухватили серый трепещущий комочек, мгновение — и сокол взмыл ввысь со своей жертвой.

Дрожа от страха, я спряталась среди братьев и сестер и благодарила судьбу за то, что она дала мне возможность жить в безопасности в четырех стенах нашего дома. Так я открыла хорошую сторону клетки: хотя она лишает нас свободы, но в то же время защищает от кошек и хищных птиц.

Знаете ли вы, что больше всего тревожит птицу, которая родилась в клетке? Не пища, не свобода, не любовь — нет. Ее тревожит, оставят ли ее в доме или же продадут, обменяют или просто отдадут кому-то.

Наш хозяин был настоящим любителем канареек, птиц у него было много, но еще больше у него было друзей. К нему часто приходили и приезжали, даже издалека, люди, чтобы полюбоваться на его птиц и послушать их пение.

В доме явно не хватало места для всех птичьих семей, которые там жили. У птиц вырастали дети, у тех вырастали свои дети, и конечно же хозяин не мог всех-всех оставить у себя. Как только малыши подрастали и оперялись, он отбирал тех, кто ему больше нравился и кого он хотел бы держать в своем доме. А отбирать он умел и по голосу, и по красивому оперению. Остальных он обменивал, продавал или дарил.

У меня не было ни малейшей надежды остаться с ним, потому что он никогда не брал к себе молоденьких самочек канареек.