Константин Арбенин - Иван, Кощеев сын

В полночь отворилась дверь и вошёл в камеру Тёмный ангел. Извлёк из своих одежд накладную и стал разбирать, кого из двух уносить с собой. Подошёл к Ивану — вроде этот. Но тут Горшеня с койки голос подаёт.

— Меня, — говорит, — меня забирай, я умерший.

Удивился ангел, поближе к окошку подошёл, чтоб при лунном свете буквы в накладной лучше различить.

— Да ты проверь, — говорит Горшеня.

Ангел достал из одежд осколок зеркальца, подставил ко рту спящего Ивана — зеркало запотело. Поднёс к губам Горшени:

— Дышите, — говорит.

Горшеня дышал-дышал, дышал-дышал — ни капельки на зеркале.

— Понятно, — говорит ангел, — не иначе как опять в небесной канцелярии что-то напутали. Ну прощайся тогда, добрый человек, с этим светом, пойдём на тот.

Помог ангел Горшене его добро нехитрое в мешок уложить, да только тот посмотрел на свой сидор и решил на этот раз его с собой не брать, оставить всё имущество Ивану. «В этом путешествии, — думает, — мне уже ничего не понадобится…» Посмотрел он на Ивана, вздохнул — простился, стало быть.

— Пойдём, — говорит ангел. — Только по пути ещё кое-куда заедем, надобно мне ещё одного новопреставленного захватить.

Вышли они из темницы никем не замеченные, сели в крылатую ангельскую тележку и полетели над миром. В одном селе притормозили, забрали из светёлки усопшего накануне купца Еремея Овсянкина. Купец Еремей, увидав Тёмного ангела с Горшеней, отнекиваться стал, в разъяснения какие-то пустился.

— Погодите-погодите, — говорит, — мне пока помирать рано, я только на Пасху помирать согласный. Мне батюшка Парамон обещал. А сегодня… сегодня число-то какое?

А Тёмный ангел ему ордер и накладную показывает — накося выкуси, рот закрой. Овсянкин бумаги прочитал — смирился: против документа не попрёшь. Поразводил руками, потом засуетился, принялся в узелок какие-то вещи собирать, бумаги какие-то по карманам раскладывать, драгоценные перстни на пальцы надевать.

— Погодите, ребята, раз такое дело, — говорит, — я сейчас, я быстрёхонько…

Собрался-таки. Успел ещё и бутербродов из буфета в пакет напрятать и в термос кофею нацедить. Лицо у Еремея напряжённое, будто всё складывает в уме какие-то цифры. Сел на телегу, узел обхватил двумя руками, на Горшеню косится, подвоха ждёт. А Горшеня спокойно сидит себе, под нос что-то напевает.

Вот привёз ангел новопреставленных на сборный пункт, повёл в приёмный покой. В том покое ничего нет, только синяя пустота наподобие звёздного неба да две скамьи — на вид вроде каменные, а на присяд — тёплые да мягкие.

— Присядьте здесь пока, — говорит ангел. — Сейчас вас вызовут.

Сидят Еремей и Горшеня в приёмной друг против друга, купец лицо воротит, не хочет с простолюдином разговаривать. Достал из кармана термос да пакет с бутербродами и давай питаться в три подбородка. Горшеня на него смотрит, слюну в оборот организма пускает.

Тут прямо посреди пустоты отворилась дверца и другой небесный чин с серебряным копьём в руке зовёт обоих пройти. Вошли Горшеня и Еремей в ту дверцу, встали как вкопанные, смотрят, а перед ними светёлка — чистая да ладная, и никаких тебе колонн, пилястров и прочих земных подробностей, сплошная небесная красота! Потолка нет, пола нет, даже стен и окон нет — архитектура без излишеств. Посреди той архитектуры столешница парит, рабочая обстановка царит. За столешницей восседает апостол Пётр, а по обе руки от него ещё два апостола перебирают бумаги, разглядывают папки с документами.

— Вот, — говорит им тот, что с копьём, — доставлены души Еремея Овсянкина, купца первой гильдии, и Горшени, простолюдина.

Апостолы зашелестели бумагами, выбрали два скоросшивателя.

— Так-так, — строго говорит апостол Пётр. — Ну давай, Еремей Овсянкин, — ты у нас купец первой гильдии, с тебя первого и начнём. Рассказывай, что сотворил в жизни полезного, чем своё имя прославил, какой по себе оставил след.

Купец руки о колена вытер, полез узел развязывать, достал оттуда пачку бумаг гербовой печати, разложил их на столешнице.

— Вот это, — показывает, — рекомендательные письма и ручательства за меня, раба вашего. Вот эту бумагу отец Парамон написал, а вот это от отца Савелия лист — засаленный слегка, да уж какой есть.

— Это какой же отец Савелий, — призадумался апостол Пётр, — не тот ли поп, которому в прошлом году явление было?

— Так точно, господин судия, — кивает Еремей Овсянкин, — он самый. Переел маленько дарёных яиц наш батюшка Савелий, и был ему явлен огромный огненный петух, который его в темечко клюнул со всего маху. После чего три дня и три ночи кукарекал батюшка через каждые полчаса на всю округу, а потом предсказал скорый конец свету!

Судьи переглянулись, чему-то своему поулыбались. Потом опять на серьёз перешли.

— А вот это, — говорит купец, — прошу обратить: вещественные доказательства не зазря прожитой жизни. Тут, господа хорошие, купчие и векселя, закладные и разные другие бумажные ценности. Вот полный списочек нажитого — недвижимость, средства передвижения, поголовье — скотское и холопческое. А вот то, что с собой унести сумел.

Сказал — и давай вываливать на бумаги самоцветные каменья, валюту, ожерелья и жемчуга, горностаевые шкурки, песцовые воротнички, столовое серебро и даже сахарные леденцы на палочках. Только пакет с недоеденными бутербродами и термос на стол выкладывать не стал — в карман себе засунул, схоронил.

Апостол Пётр всё это имущество рукой сгрёб и, не глядя, под стол в парящую мусорную корзину отправил.

— Понятно, — говорит. — Всё зачтём по честности. Ничего не утаил?

— Вот ещё, — улыбается Еремей и из-за пазухи достаёт картинку в позолоченной раме. На картине той — храм с тремя маковками. — Вот енту церкву, — говорит, — я построил, господа хорошие. Прошу особое внимание обратить и приобщить к делу.

— Неужто сам построил? — удивляется апостол, который слева.

— Ну как сам… — усомнился в себе Еремей. — На мои, то есть, деньжата выстроена. О чём отлита на доске достопримечательная подпись… надпись…

Заплутал Еремей в словах и в мыслях своих, но Пётр вроде всё понял, кивнул.

— Теперь, — говорит, — ты, Горшеня-простолюдин, выходи вперёд. Показывай и ты — чем богат, чем хваток, чем свет тебе обязан.

Подплыл Горшеня к столу, развёл руками — не знает, что и сказать на то.

— Извиняйте, — говорит, — ваши благородия, нечем мне хвалиться-хвастаться. Свиного хвостка — и того не нажил. Всего моего имущества — голова пуста да душа проста. Были ещё вши в ассортименте и подголовная книга, кота учёного сочинение, только я их другу своему оставил на память.

Насупились апостолы, в личное дело глядят, моргают.