Константин Арбенин - Иван, Кощеев сын

— Ну а чем хоть занимался-то? — спрашивает, тот, что справа. — Неужто так весь век на книге и пролежал — вшей прочесал?

— Да где уж! — смеётся Горшеня. — Всем занимался, ни от какой работы не укрывался, какую работу Бог даст — на то и горазд. На войне был солдатом, в лазарете — медбратом, дома плотничал, в лесу охотничал, в поле косил да боронил, на сене — девок матронил.

Судьи последним словам нахмурились, а Горшеня по рассеянности не извиняется даже перед высоким собранием, свою мысль далее тянет.

— В общем, всё делал, что совести не перечило. Только вот не накопил ничего. Проел с товарищами да раздарил вовсюда. Окромя мозолей вот этих, да рубцов, да шрамов, да болячек, предъявить вам нечего. Жену любимую и детей ненаглядных — и тех не удержал, не уберёг. Так что хвалиться нечем. Виноват, ваши благородия, подвёл вас по самые пироги, не оправдал, как говорится, высокой доверенности.

— Да… — качает головой апостол Пётр. — Ну ладно уж, ступай, жди нашего решения.

Увели Горшеню и Еремея обратно в зал ожидания.

Пока суд да дело, Еремей ушлый слетал куда-то, с кем-то из местных-небесных приватно переговорил и навёл точные справки — кого из них двоих куда распределили. А справки те оказались для него неутешительные, так что в выжидательное место вернулся Еремей Овсянкин сам не свой: лицо побелевшее, глазки бегают, лоб сморщился, как урючина. Струхнул купец, да купеческое сословие и в страхе о практической стороне дела не забывает. Вот и Еремей — ищет выход, шажки просчитывает. Вдруг на Горшеню поглядел — да ласково так! Ни с того ни с сего заводит с ним разговор.

— Зябко тебе, братец? — спрашивает.

— Холодновато, барин, — отвечает Горшеня. — Да ничего страшного.

— Да как же ничего страшного! — купец аж руками всплеснул. — Сейчас ведь ешшо выше тебя поведут, а на небе знамо какой сквозняк — всем ветрам раздолье. А ты, братец, взмок с дороги. Помёрзнешь!

— Выше? — сомневается Горшеня. — Что ж делать…

— А давай, — предлагает Еремей, — с тобой поменяемся. Мне в шубе-то и на сквозняке холодно не будет, а ты в котлы пойдёшь — согреешься. Мне не жалко — помогу тебе, так и быть. Чего ж хорошему человеку не помочь-то!

— Да как можно, — говорит Горшеня. — Оно бы, конечно, хорошо бы согреться, да совестно небесных-то обманывать.

— Обыкновенно можно! — Еремей от нетерпения весь вертится, по сторонам зыркает. — Тебе, братец, на земле уже всё зачлось, а теперь хоть самого Боженьку обманывай — дальше Мёртвого царства не сошлют! Я дело тебе говорю.

Задумался Горшеня, видит — очень купцу поменяться с ним хочется. А ему, Горшене, вроде как всё равно. Какая-то его благостная апатия охватила в этих райских пространствах.

— Да мне, — говорит, — без разницы, конечно, где наказания отбывать. Только разве же не узнают, кто из нас кто?

— Обыкновенно, не узнают, — оживился Еремей. — У душ документов нету! Просто ты скажи, когда спросят, что зовут тебя Еремей Овсянкин, а я скажу, что я, наоборот, — Горшеня Ржаной. И всего делов!

Смотрит купец на Горшеню мучительно, взглядом так и сердоболит. А Горшеня вот-вот согласится. Тогда Еремей последний свой козырь выкинул: достал из-за пазухи пару портянок новеньких, отбелённых, ароматненьких.

— На, — говорит, — добрый человек, держи в придачу подарочек от меня. Портянки отличные, только три раза их надевал, да и то по праздникам. Выгодное дело!

Горшеня прямо не знает, как быть. Известно ему, что ни один купец без личной выгоды ничего предлагать не будет, да кто знает — может, действительно тут, в Мёртвом царстве, всё уже по другим законам строится? И самое главное — уж очень Горшене портянки приглянулись; он такой белизны при жизни-то на ногу никогда не наматывал, а уж после смерти и подавно перспектив таких нет.

— А! — махнул он рукой. — Была не была! Давай сюда портянки твои лаковые, сейчас наверчу их на мозоль, хоть на том свете купцом первой гильдии побуду!

Только присел да скинул свои обмотки, как откуда ни возьмись бес выныривает.

— Кто тут, — спрашивает, — Еремей Овсянкин?

— Дык это, — мямлит Горшеня: язык-то у него для лжи шибко неповоротлив, — кажись всё же…

— Вот они — Овсянкин, — тычет в Горшеню пальцем лукавый купец. — Вишь, какие портянки у них сливочные!

Бес подождал, пока Горшеня обуется, да и повёл его за собою в Адское пекло.

— Пошли, — говорит, — со мной, купец. Будет тебе сейчас купеческий сыр в масле. Будут тебе заодно и здравица, и панегирик.

По дороге в Адское пекло Горшеня разговорился с бесом, узнал, как того звать-величать.

— Содомкой меня кличут, — говорит бес. — А брата моего Гоморркой зовут, он у котла нас дожидается, за угольками следит. Мы бесы мелкие, да ядовитые шибко.

Спустил бес Горшеню по железной лестнице в нижние пространства. Тут опять потолки появились, пол проступил. Коридоры пошли тёмные да длинные, штольни гулкие, двери тяжёлые — ещё один новый мир Горшене открылся. А он не жалеет, что вместо купца сюда свалился, — здесь тоже есть на что посмотреть, чему поудивляться; любознательному мужику везде здорово.

Привёл бес Горшеню в индивидуальную котельную, а там уже натоплено, напарено — бесов брат Гоморрка сам уже кривой от пылу-жару такого.

— Вот это пар! — дивится Горшеня. — Я о таком всю жизнь грезил!

— Ну, — говорят бесы новенькому, — вставай на приступочку, сейчас мы тебя в котёл сталкивать будем по счёту три.

— А чего меня сталкивать, — говорит Горшеня, — я и сам, чай, не инвалид.

Разделся, сложил одёжу аккуратным образом в уголок камеры, портянки драгоценные сверху положил, чтобы глаз радовали, да и полез в котёл с кипячёной водой — с удовольствием полез, с приятным замиранием сердца.

— Спасибо, — говорит, — бесушки, славно натопили! Согреюсь сейчас за все прежние морозы единовременно! Ножку свою болезную отмочу!

Содомка с Гоморркой так и ахнули: погрузился их новый клиент в кипяток и только носом фыркает да ртом бурлит. Нырнул пару раз, голову из пузырей высунул, улыбается.

— Уф! — кричит, — отличная водица! На разогрев годится!

Бесы переглянулись — и давай угля в топку добавлять. Кидали-кидали, махали лопатами до ломоты в пояснице, потом присели отдохнуть. Смотрят: как там купец? Не сварился ли?

— Эй, там, — кричат, — за бортом! Не жарковато ли тебе, купец-удалец?

А Горшеня отвечает с присвистом:

— Хорош кипяток — погреть передок! А для остального тельца — жар-то еле теплится!

— Брешет? — Гоморрка у Содомки спрашивает.

— Знамо, брешет, — отвечает тот сквозь гримасу. — Стихоплёт какой-то попался: ради красного словца шкуры собственной не пожалеет.

Горшеня же их диалог из котла в полный голос комментирует.

— Нет, — говорит, — бесушки, я и прозой тот же факт повторить могу. Это вот у вас, бесушки, жар да не пожар. На войне не в такие температуры попадали — и то сошло.