Константин Арбенин - Иван, Кощеев сын

Потом капюшон оправил, рясу подтянул — и айда в пыточную. И только успел с министрами поздороваться, как вбегает в подвал опять капрал-сотник, верный инквизиторский слуга, с глазами ещё более выкаченными, чем давеча:

— Пришёл! — кричит. — Пришёл, ваше святейшество!

— Кто пришёл? — вопрошает отец Панкраций, которому эти капраловы вопли порядком поднадоели. — А ну, доложить по форме!

А десятник по форме не может, только на колени падает да головой по инквизиторским ногам стучит.

— Мёртвый пришёл! Которого мы ищем — сам припёрся! Собственной ожившей персоной!

— Какой же он мёртвый, болван? — оттолкнул служаку инквизитор.

— Горшеня — мёртвый мужик! Живьём к нам шагает! По лестнице поднимается, весь розовый, как будто и не вымирал вовсе!

Тут понял отец Панкраций собачьим своим чутьём, что слуга его не врёт и не спятил, а так оно всё и есть, как он лопочет. И от этого обуял выдающегося инквизитора цепенящий подвальный страх — нервный и паралитический. Впервые он себя в этом каменном мешке почувствовал не хозяином, а прижатым к стенке червяком, застигнутым врасплох воришкой чужого счастья. Более всего ужаснула инквизитора мысль, что воскресший мужик не просто так воскрес, а воскрес с каким-то высшим умыслом, с таинственной мистической подоплёкой, а ему — выдающемуся из выдающихся специалистов по таким подоплёкам — о том умысле ничегошеньки не известно! Вдруг, думает, это и вправду Чудо с большой буквы, вдруг в обход его всесильного ведомства это Чудо произошло, да ещё и кукиш ему из-под полы показало?! Отец Панкраций от таких мыслей поневидимел до прозрачности, только глаза сверкают из-под надвинутого капюшона. Хорошо ещё в подвальном полумраке капрал-сотник такой необычной прозрачности не углядел, а то бы заподозрил начальство своё чёрт знает в чём — и тут уж окончательно бы чувств лишился.

Министры тоже опешили, перетрухнули пуще прежнего — где это видано, чтобы разыскиваемый преступник сам к разыскателям своим являлся!

— А что охрана делает? — вопрошает отец Панкраций.

— Спряталась, — с ужасом сообщает вояка, — залегла куда-то. Страшно уж больно…

— Так он, душегубец, с оружием, что ли, идёт?

— Нет, — говорит, — хозяин, то-то и оно, что без оружия! Руки вот так держит, рукава закатал — ужас, как страшно!

И стало у отца Панкрация от того общего страха во рту солоно. Посмотрел он на министров, попытался им улыбнуться — чуть до гастрита их той улыбкой не довёл!

— Вздор это! — шипит инквизитор. — Пусть идёт, сейчас мы его и схватим!

Вскочил из-за стола, потом обратно к столу ринулся, полез в ящик, нашарил там трясучими руками тот самый прибор, что недавно в пользу инквизиции изъят был, спрятал его за пазуху. А едва двинулся отец Панкраций к выходу, как с той стороны в дверях Горшеня появился: жив-живёхонек, стоит себе пеший и без какого то ни было оружия. Замер выдающийся инквизитор, как в землю врос.

Горшеня тоже притормозил — осматривает неспешно собрание, головой кивает, здоровается. И прямо отцу Панкрацию в лицо говорит:

— Я вот что… Мне бы с глазу на глаз с вашей затемнённостью словом перекинуться. По вопросу ажно государственной важности. Ась?

Инквизитор эту дулю слащёную проглотил — не поперхнулся, только совсем попрозрачнел: одни глаза и выдают, что плащ не пустой тут стоит, а человеком наполненный. Кивнул Горшене слегка, а министрам ручкой сделал в сторону двери. Те портфеленосцы — даром что от страха и чинов малоподвижные — так рьяно в дверь полезли, что через минуту всех как волной смыло!

Остались Горшеня и отец Панкраций в пыточной камере одни. Однако Горшеня как-то странно себя ведёт — фигурой обмяк, спина провисла и вопросительным знаком огорбилась. Не понять инквизитору, в чём дело и что с мужиком происходит.

А дело в том, что пришёл Горшеня с твёрдым намерением выложить всё начистоту, но как взглянул отцу Панкрацию в глаза, так весь его гражданский пыл тотчас и улетучился. «Как это, — думает он, — получилось, что я от нормальных людей ушёл, да ещё обидеть их умудрился, а вот этой кобре подковёрной довериться вздумал! Видать, дошёл ты, Горшеня, до полного искажения!» Вглядывается он в инквизиторский прозрачный лик и почти ничего человеческого в нём найти не может. От отчаяния взял подсвечник со стола да к капюшону поднёс — хотел рассмотреть получше, зацепку какую найти, чтобы симпатией к этому упырю проникнуться. А отец Панкраций подумал, что Горшеня его обжечь собрался — как отскочит в сторону, как закричит пронзительным матерком! Горшеня вздрогнул, смекнул что-то, а потом поставил подсвечник на место, опустился в пыточное кресло и говорит:

— Отменяется разговор, ваша затемнённость. Арестовывай меня, дурня древолобого — сдаюся добровольственно в руки святой вашей никвизиции, так её и растак…

После того Горшеня ничему не сопротивлялся, впал в какой-то душевно-психический ступор. Даже и не обращал как будто внимания, пока ему руки вязали, пока к пыточному креслу ремнями пристёгивали. Только, когда всё ещё слегка испуганный капрал стал его обшаривать на предмет оружия, глухо хохотнул от щекотки. От того хохотка у Горшени из-за пазухи выскочила блоха Сазоновна, напугала ещё больше пугливого сотника и упрыгала куда-то под пыточную кровать. Тот ловить её полез, саблю из ножен вытянул, возит ею под пыточным инвентарём, все тёмные углы проверяет.

А отец Панкраций тем временем ободрился, бледность лица к нему вернулась, почувствовал он себя опять хозяином положения. Стоит, ладони потирает. Горшеня наконец говорит:

— Ты извини, твоя затемнённость, что сижу перед тобой и шапку не ломаю. Это всё рабы твои верные виноваты — привязали меня, вишь, ремнями к стульчику. Никакой, ей-богу, зубординации.

— Ты что это, мужик, на «ты» со мной перешёл? — спрашивает инквизитор.

— Перешёл, твоя затемнённость, с бедра перешагнул.

— Это с какой же такой стати? — схмурился отец Панкраций. — Вроде мы с тобой горькую не пили и на брудершафт не целовались?

— Честно сказать? От глубокого, твоя затемнённость, к тебе неуважения. Не могу я грубости говорить, потому как привык перед начальством по струнке держаться, но и дипломатию выказывать не в силах, не до того мне. Вот и выходит, что спина моя перед тобой робеет, а язык шпарит начисто, ибо в ём одном позвонков рабских нет.

Отец Панкраций карманы в рясе своей отыскал, засунул туда руки. Понял, что с данным мужиком некоторые его привычные игры не пройдут, надо новые выдумывать. Вот он и шагает по камере туда-сюда-обратно, губы свистком вытягивает — накапливает каверзные идеи.

— Ну что ж, мужик Горшеня, — остановился наконец, всю накопленную задумчивость на Горшеню устремил. — Ты со мною откровенен, и я с тобой, стало быть, начистоту разговаривать буду. Отношение твоё ко мне, честно скажу, совсем меня не интересует. Уважаешь ты меня или не уважаешь — мне без разницы; ты порода отработанная.