Константин Арбенин - Иван, Кощеев сын

Царь-жаба за ними поплелась — на пятки не наступает, но и далеко не отстаёт. Сделают путешественники привал где-нибудь на опушке, через четверть часа слышат сучьев треск да мхов шуршание, смотрят — стоит жаба в теньке, безмолвствует, к костру не выходит. Надюша сперва пыталась её подкармливать, да потом выяснилось, что она сама пропитание себе находит — шишки ест, кору, черничные кусты с кочек слизывает — и вообще вполне себе может независимо существовать. А идёт вослед по какой-то другой причине — может, ищет чего, а может, дороги иной не знает. Странное существо — в голове у неё неведомое, а говорить не умеет!

В тот же день, после прибытия, как раз на чистый четверг, Надежда большую постирушку устроила, а самих путешественников заставила отмокать в речке Соломке. Сидят Иван с Горшеней по горло в воде — голые, задумчивые, зубами стучат (месяц еще не май, вода — не борщ подогретый). Опять о важном думают. Иван иголку из одежды вынул и в руке перед носом держит, даже Наде доверить её не решается.

— Что ты её всё мусолишь, Ваня? — спрашивает Горшеня. — Когда разламывать собираешься?

— Не знаю, — хмурится Иван. — Ты вот обещал, что через осязание ясность во мне наступит, а со мной всё наоборот: еще больше вопросов и ещё сильнее нерешительность!

— Я, Ваня, не обещал тебе ничего, — поправляет Горшеня. — Я лишь предполагал и обнадёживал. И потом, ты руки-то вона как в борще обварил — с осязанием, опять же, проблемы… Так что прямо и не знаю, что тебе ещё сказать в этой сейтуации… Помни только, что отец твой не менее тебя мучается и помощи от тебя ждёт.

— Да какая ж это помощь! — Иван с отчаяния кулаком по воде съездил. — Это ж издевательство, душегубство! Разве ж можно было сына на такую миссию толкать!

Горшеня тоже рукой по воде — хрясь! Тоже, видать, наболело и не вызрело. Помолчали оба, потом Горшеня говорит:

— Теперь, Иван, тебе ни я, ни Надежда, ни кто другой уже помочь не сможет, тут только ты сам решение должен принять. Такой момент наступил — полностью твой личный. Я далее по этому поводу молчать буду, ничем тебя сбивать не стану…

Так день за днем в нерешительности тянутся, уж неделя к воскресенью приблизилась, а Иван всё медлит.

В воскресенье утречком проснулись все трое от какой-то необоснованной радости. Сны с себя сбросили, головами вертят, ничего понять не могут. А дело в том, что из далёкого далека, из-за леса дремучего доносится до них самый настоящий колокольный звон — слабенький, одиночный, но упорный и живительный. Надя такого давным-давно не слыхивала, с самого детства…

— А не сегодня ли Пасха, братцы? — спрашивает Горшеня. — Я с этими лесными приключениями весь календарь позабыл, все дни у меня в одну лепёшку слиплись.

— Сегодня, — отвечает Надежда Семионовна. — Оно сегодня и есть — Пасхальное воскресенье.

— Стало быть, дожили! — вздыхает Горшеня. — Вот спасибо-то!

Горшеня первым встал, умылся в речке. Какое-то в нём предчувствие образовалось — дёргает его какая-то душевная сила, какая-то внутренняя стихия толкает его неизвестно к чему. А впрочем… всё ему, Горшене, известно. Ту силу он все дни в себе вынашивал, и вот она — выварилась да выкрасилась, явилась пред Горшениным взором во всей своей неотвратимости.

Иван и Надежда грибной суп варить принялись, а Горшеня ушёл в заросли, уединился. Только чувствует — кто-то на него смотрит; ну так и есть — жаба тут же сидит, глазеет в обе плошки. Горшеня плюнул, сам себе посочувствовал, другой укромный закуток нашёл, где чужих глаз нет. Прислонился к сосне, перекрестился и говорит тихо-тихо — не для человечьих ушей, а для другого неведомого уха.

— Прости меня, Аннушка. Простите, детки мои. Не могу я иначе, не получается у меня всего себя блюсти… Узнал я справедливость, а сути её запомнить не сумел — бестолочь, одно слово…

Хрустнуло что-то в лесу, сдавленный крик раздался.

Иван с Надей переглянулись, насторожились. Иван уже хотел в заросли бежать, да тут как раз на поляну из ельника Горшеня выходит, рваную штанину рукой придерживает, на лице у него — ссадина.

— Упал, — говорит, — портки разодрал. Представляете: сколько всего пережил за эти дни — и ничего, и как с гуся вода. А тут — считай, на ровном месте — завалился, как кулёк с рисом.

Подходит к костру, присаживается. У Нади и Ивана от сердца отлегло.

— Давайте, — говорит девушка, — зашью вам штаны-то.

— Да я сам зашью, — говорит Горшеня, — у меня вот и нитка имеется. Только иглу я свою ещё в темнице утерял. У тебя, дочка, игла есть?

— Нет, — говорит Надя растерянно, — туесок мой хозяйственный у братьев остался…

Тут Иван опять напрягся, колени к груди подтянул.

— Ты чего, — говорит с подозрением, — замыслил, Горшеня?

— Да чего там, — успокаивает тот и через костёр руку протягивает, — дело-то житейское, Ваня. Одолжи мне иголочку свою, я ж мигом, я ж аккуратно.

Иван с места встал, шею и ворот ладонями прикрыл и смотрит на друга с угрозой.

— Ты чего, Ваня?! — умиляется Горшеня. — Я ж при тебе портки заштопаю и верну.

Иван из обороны в нападение перешёл. Вынул иглу из ворота, убрал её за спину.

— Ты, Горшеня, врать не умеешь, — говорит резко. — Чего ты задумал, отвечай?

Надя не выдержала, вмешалась.

— Ваня, — говорит, — ну что ты, ей-богу, как маленький. Прямо стыдно за тебя. Опять ты лучшего друга оскорбляешь пустыми подозрениями. Дай иголку, не валяй дурака.

Надины слова Ивана несколько охладили. Вынул он иголку из-за спины, подумал секунду и отдал — но не Горшене, а Наде в руки, как бы ответственность с себя на неё перекладывая. Сам сел на бревно, в землю смотрит обиженно, руки над костром греет.

Надя подержала иголку в руках, будто взвесила, и протянула Горшене. Тот попросил Надю отвернуться, снял портки, выудил откуда-то нитку и, присев, принялся за дело.

Пока Горшеня штопал, все молча сидели. Надя спиной к костру сидит, Иван палочкой головешки подвигает, на Горшеню исподлобные взгляды бросает, а Горшеня по сторонам не смотрит, весь в работу ушёл вроде бы. От такого общего нахмура даже небо тучами затянулось, заслонили солнце мохнатые тяжеловесы, сосны зашумели монотонно, стали друг с другом шептаться-поскрипывать: «Как там? Что там?» — «Кто кого? Кто кого?»

Отгрыз Горшеня нитку, разгладил штанину, надел портки.

— Готово, — говорит. — Погляди-ка, Надежда, как получилось?

— Красота, — говорит Надя. — Вы, дядя Горшеня, на все руки мастер.

— Просто иголка хорошая, — смущается Горшеня. — Хотя и старая. — Взял иглу обеими руками за оба конца, к глазам поближе подвёл. — Смотри какая… Вроде как обыкновенная иголка, а сколько в ней всего запрятано. А? Ещё и шьёт. И ведь что же это получается? Получается, что я сейчас себе Кощея Бессмертного жизнью портки заштопал! Смешно…