Константин Арбенин - Иван, Кощеев сын

— А как зовут? — встрепенулся Иван. Показалось ему на миг, что это мог быть потерянный друг его Горшеня.

— Антимонием кличут — чудное имя, военное, видать! Банщик он знатный, отчаянный!

— Горшеня тоже знатный банщик был, — вздыхает Иван, — да весь, видать, спарился…

Вот вошёл Иван в баню, разделся в предбаннике, веников охапку с собой захватил. В бане жар уж вовсю стоит, дурь изо всех пор выдавливает. Сел Иван на полок, и радостно ему, и печально — будто разными руками за различные стороны жизни он держится. Закрыл он глаза — размечтался о том, чего ему сейчас для полного счастья не хватает… А только слышит сквозь радужные свои мечтания, как дверь скрипнула и некто в баньку зашёл. Иван глаза боится открыть, спугнуть явление.

«Столько, — думает, — я чудес навидался, даже устал от них… А вот сейчас многое бы отдал, чтобы ещё одно чудо увидеть, чтобы оно наяву произошло!»

А чудо то возле Ивана на полок село и носом фырчит. Отфырчалось и говорит человеческим голосом:

— Ты меня, Ваня, прости, что я таким тайным анонимом в вашу семью затесался.

Иван глаза не открывает, чудо между ресницами удерживает. А чудо продолжает:

— Я подумал: неправильно как-то наша история завершилася. Так всё гладко шло, и вдруг — на тебе, барбос, осу под нос! Наворотили под занавес… Надо, думаю, выправлять сейтуацию… Вот, стало быть, выправляю… Я ведь всегда, Ваня, хотел, чтобы мы с тобой в баньке попарились, чтоб на одном полке посидели, вениками побратались. Ибо всё наше путешествие без этой банной точки — как денёк без ночки. Вот и решился я, Ваня, на такую дополнительную авантюрку.

Только тут Иван глаза открыл, голову к чуду повернул. Так оно и есть — сидит рядом с ним Горшеня, голый и коротко стриженный, глаза закрыты, под картофельным носом улыбочка виноватая припрятана.

— А глаза-то чего закрыл? — спрашивает его Иван. — От удовольствия?

— Да так, — говорит Горшеня, открывая глаза, — заедино. Чтобы на одну с тобой мечтательную волну настроиться.

— Настроился? — спрашивает Иван и веник в руки берёт. — Теперь хватай свой веник — обороняйся! Да крепче, смотри, его держи!

Как замахнётся веником да как треснет Горшеню по загривку!

— Ах ты, — кричит, — заноза стоеросовая! Антимоний Неаполитанский! — и затем ещё раз — по плечу! — Голова ты с носом, так твою и ещё раз так! — и третий раз — по спине, а потом без счёту по различным целям. — Ах ты моль заезжая, медведь в портянках!

А Горшеня на месте не сидит, от особо жарких шлепков увёртывается и тоже веник в ход пустил — Ивану ответные удары наносит… И так они друг друга вениками исходили — со всего доброго маху и до полной душевной ясности! Лучше всяких слов и объяснений эта березовая баталия пропущенные знаки в их отношениях расставила, вернула на исходный круг прежние утраченные чувства.

Упал Иван на скамью навзничь, дышит звонко, радостно. А у Горшени ещё чуток сил остался, он над Ваней поднялся, как победитель, взял свежий веничек, воздух им над Ваниной спиной разбередил и за непосредственные свои банные обязанности принялся.

— Ну, — говорит, — ты, Иван, высказался, теперь моя очередь…

После сильного пару уселись в предбаннике — передышку устроили. Хлебнул Горшеня кваску, рассказывает Ивану:

— Пока я у Васильевны в баньке парился, жаба наша избушке на курьи ножки слюной своей чудодейственной плюнула — или ещё чего там сотворила, не знаю, — та ногами и зашевелила. Такое вот чудо! Так что Васильевна тебе кланяться велела, про бусы напоминала, которые ты ей обещал. А впрочем… думаю, ей и без бус теперь хорошо, она теперь из окошка на белый свет смотрит, и ничего ей больше не надо.

Крякнул Иван, кваску кислого отхлебнул.

— Довёл я, значит, жабу-царевну до Горынычева царства, — рассказывает дальше Горшеня, — а там уже Семионы ошиваются — ковёр Тиграну Горынычу вернули, как обещано было, да там и остались погостить, по его, стало быть, личному приглашению. А уж теперь он их, надо думать, только после свадьбы отпустит! Так что увидишься ты с ними вскорости. Тимофей Семионов мне про то, что после нас в Человечьем царстве сотворилось, в подробностях рассказал.

— И что же там сотворилось? — интересуется Иван.

— В королевстве том, Ваня, новый оборот, да однако же снова — мимо наших ворот. Как в поговорке вышло: толстяку — соком, худяку — боком.

— А король-то — жив ли?

— Жив король Фомиан, знакомец мой заплаканный, — кивает Горшеня. — Уволили его из дворца по собственному желанию, но трогать, говорят, не стали. Куда-то он убёг по тайным коридорам и без королевского звания совсем в толпе затерялся. Вроде как инвалиды его к себе взяли, приютили его. Он, говорят, наш, на многие умственные места повреждённый, мы его без опеки не оставим.

— А Триганон Термиткин? Про него мне шибко хотелось бы знать.

— Про этого точных отчётов нет, Ваня. Известно только, что до дворца он не добежал и поручения твоего не выполнил. Одни говорят, что разорвал его по дороге лютый пес Мурзафа, а другие толкуют, мол, до сих пор в лесу прячется, одичал, как обезьяна шилпандзе, и девок прохожих пугает нечеловеческим видом и странной речью. Мало у нас, понимаешь, времени было, чтобы облик ему воротить…

Иван вздохнул сочувственно — не оправдал, стало быть, человек Триганон его ожиданий, а может, ещё и погиб по его, Ивана, вине. А Горшеня продолжает обзор событий.

— Королём теперь у них — бывший главный министр, трижды первый. Недолго власть сопли по подушкам распускала, забрал её министр, в свой большой карман всунул. Теперь королевство то снова царством именуется. Вернул себе трижды первый царское наименование, на Фёклаиде Распрекрасной женился, приданое её к казне присовокупил, казну всё к тому же карману присоединил, а саму Фёклаиду после всех этих отстегнаций в монастырь отправил — здоровье бабье поправлять. Народ на него пока что не нарадуется: гаечки подразвинтил, работать разрешил, соревнование объявил — кто кого переработает! И название себе придумал такое соблазнительное… что-то типа мягкого минерала, что ли…

— Либерал? — предполагает Иван.

— От, точно — либерал! Царь-либерал, полезное ископаемое! А правой рукой при нём — другой бывший министр, по прозвищу Девяносто девять процентов. Он первым из министров успел будущему царю об инквизиторском заговоре доложить и к министерскому заговору примкнуть. Вот так всё непросто! Остальных же министерских, которые позже с доносами пришли, всех до одного осудили. И вынесли высшую меру наказания.

— Неужто казнили всех? — изумляется Иван.

— Казнили — держи карман! — хмыкает в квас Горшеня. Мужика б казнили, а министра — топором подразнили. У министра прифиглегии, у него и кухня щадящая, и лекарства диетические, и вся прочая жизнь совсем на другой лад строится. И высшая мера, стало быть, своя особенная — журящая. Прямо так скажем — диетическая высшая мера. А выражается она, Ваня, в следующем: запретили тем осуждённым министрам в течение трёх дней после приговора занимать государственные посты! Такая, брат, мера!