Андрей Гнездилов - Сундук старого принца

Дон Бальтазар был безутешен и попытался покончить с собой, однако что бы он ни делал, его попытки оказывались безуспешными. То часы уводили его в другое время, то опаздывала сеньора Смерть. В конце концов он умудрился опоздать к сроку, когда ему надлежало умереть, и Смерть, раздосадованная, решила позабыть о нем. И он пережил своих детей, внуков, правнуков и так далее, превратился в блаженного скитальца, которого люди почитали как святого. Еще известно, что дон Бальтазар являлся к людям, боящимся смерти, и утешал их, разделяя с ними последние минуты их жизни. Нередко он предлагал бежать вместе с ним от Смерти. Конечно же, он не мог обещать вечность, но растянуть время до встречи с ней было вполне в его власти. Единственным условием было — измениться и изменить в корне свою жизнь. Кто-то соглашался на это и жил, пока в нем сохранялось желание жизни. Кто-то отказывался, и одинокий странник вновь отправлялся в путь, только раз или два в году он посещал свой замок, опять разрушенный, чтобы предаться воспоминаниям. Часы, потерянные Смертью, по-прежнему с ним. Он перестал их заводить после смерти Таллады, но они почему-то продолжают идти, вопреки всем законам. Сам дон Бальтазар свято верит, что рано или поздно они приведут его к возлюбленной королеве.

Все началось с того, что однажды весной мне приснился довольно любопытный сон. Будто шел я по набережной Невы морозным, зимним утром. С неба сыпались маленькие сверкающие снежинки, и сквозь легкую пелену тумана бледным пятном светило замерзающее солнце. Исаакиевский собор казался совершенно плоским, вырезанным из бумаги и наклеенным на розовый фон декораций. Город в снежном наряде сугробов словно надел пышный, густо напудренный парик, из-под которого сдержанные физиономии домов, стройные золотые шпили, пузатые купола храмов выглядели игрушечными и очень уютными. Вероятно, был XIX век, так как по улицам лихо мчались сани, запряженные норовистыми рысаками, а мимо меня важно шествовали люди в длинных шубах старинного покроя, в цилиндрах и чепчиках. Я ничему не удивлялся и бодро шагал по направлению к Дворцовому мосту, как вдруг двое господ, попавшихся мне навстречу, остановились и, приподняв шляпы, радостно приветствовали меня. Один, заглядывая в лицо, указал мне на своего спутника: «Ты знаком ли? Князь Владимир Федорович Одоевский».

Тот смеясь обнял меня: «Да мы же старинные приятели, Алексей Алексеевич». И я тут же вспомнил его. Что же касается первого господина, то это был не кто иной, как Перовский, автор прелестной сказки о Черной курице и подземных жителях. Итак, мы двинулись дальше уже вместе, держась за руки и весело беседуя.

На этом сон прервался. Помню, я старательно пытался снова заснуть, чтобы узнать, что же случилось дальше, но безуспешно. На душе было легко и радостно, как после действительной встречи с близкими людьми, однако имя Владимира Федоровича звучало для меня внове. Об Александре Одоевском — поэте и декабристе — я слышал достаточно много, но кто же этот приснившийся князь? Порывшись в библиотеке, я немедленно наткнулся на сведения о нем. Да, это была весьма замечательная личность. Таланты его обнаружились во многом. Он первым в России стал популяризировать произведения Баха, оказал большое влияние на Верстовского, Глинку. В «Иване Сусанине» есть немалая толика трудов князя. В свое время его философские работы, занятия по естествознанию, изобретение новых музыкальных инструментов создали ему славу и уважение не только на родине, но и за рубежом. Он был и ученым, и музыкантом, и предсказателем, но меня больше всего привлекли его литературные увлечения, а также образ самого князя, полный загадочности и обаяния. Одоевского называли русским Гофманом. Он написал чудесную книгу под первоначальным названием «Петербургские ночи». Она вызвала восторги у Пушкина и Грибоедова. В ней проявилась вся причудливая душа сказочника, полного странных фантазий и детской мудрости. Жизнь Владимира Федоровича, словно устье реки, разбивалась на множество рукавов, и трудно заключить, который из них считать главным. В обществе никак не могли привыкнуть к его вечно меняющемуся облику — новым идеям, манерам, выражениям. У себя дома князь устроил алхимическую лабораторию, носил одежды звездочета, держал громадного черного кота, прозванного Мурром в честь своего знаменитого немецкого тезки.

Экстравагантность князя не знала границ, и даже самые близкие друзья никак не могли сойтись в общем мнении о нем. Хотя, пожалуй, многие подчеркивали одну определяющую его характер черту — он обладал удивительной детской способностью к игре. Свои сказки он не выдумывал, а разыгрывал. Внутренне перевоплотив себя в того или иного героя, а зачастую надев на себя и соответственный наряд, князь отправлялся бродить по ночному Петербургу, ожидая приключений и непременно находя их. И конечно, нередко он сетовал, что мало кто соглашается составить ему компанию. Я прочел одно из его писем, где как раз выражены эти настроения: «На маскарадах люди остаются самими собой. Это ужасно грустно. Я со своими романтическими фантазиями чувствую себя так одиноко, и лица, живущие в душе моей, медленно умирают, не находя ни понимания, ни сочувствия». И Одоевский строил свои миры сам. Отзвуки их можно найти в сказках, но не всякому дано прочесть их.

Так вот, все эти сведения о князе, с которым я познакомился во сне, невероятно взбудоражили меня. Я решил продолжать свои поиски и в первую очередь найти его дом. Теперь в городе столько новых названий, что прежние давно и накрепко забыты, а в справочниках царит довольно частая путаница. Я уже знал, что Одоевский жил в доме в Машковом переулке, недалеко от последней квартиры Пушкина. Туда я и направился, предварительно закутавшись в таинственное настроение и спрятав себя от дождя под огромным зонтом. Мне сразу повезло. Ах, какие хвалебные гимны сложить старичкам и старушкам, незаметно бредущим среди темных улиц и несущих в своей голове целые сокровища на первый взгляд ненужных воспоминаний. Как связки старых ключей, которым трудно определить назначение, они вызывают восторг своими затейливыми бородками и формой, заставляют представлять разные изящные шкатулки или милые забытые комнаты с полукруглыми окнами и видом на канал. И странная грусть ложится на сердце. Все прошло, милостивые государи. Все прошло. Не зазвучит во дворе трогательный голос шарманки, не процокают копыта коней, не увидите вы больше кареты, в которой можно возвращаться с бала или ехать на дуэль. И уже, конечно, не качнутся на Неве высокие мачты парусных кораблей под внезапным порывом ветра. Впрочем, в белые ночи все возвращается… и становится как сто лет назад. Сухонькая старушка посмотрела на меня прищурившись, когда я спросил ее о Машковом переулке: «Да вы в нем и находитесь, молодой человек». Звучное, но бесконечно глупое название было прицеплено к скромной, узкой улочке, выходящей на Неву. «А что вы ищете?» — продолжала моя благодетельница. Я, несколько разочарованный слишком легкими поисками, сообщил о князе Одоевском. «Это на углу Миллионной, — быстро последовал ответ. — Дом Ланской, весь зелененький, видите?» — И она протянула руку. Я закивал головой и кинулся в указанном направлении, словно меня ждал ужин и любезный хозяин, которого я заставлял беспокоиться своим отсутствием.