Ирина Ставская - Чудесные каникулы

— Тинела на этот раз прощаю. Хватит с него и проработки. Завтра мы начинаем раскопки на новом месте; Тинела возьмем, а Миликэ оставим в лагере. Пусть поразмыслит на досуге…

И Теофил Спиридонович посмотрел через голову Миликэ далеко-далеко, туда, где белесые воды Днестра сверкали на излучине между лесистыми холмами.

Миликэ не ожидал такого наказания. Он думал, Теофил Спиридонович потребует, чтобы мама не пустила его в кино, когда вернутся в Кишинев, или чтобы она не покупала ему мороженое, или еще какое-нибудь другое, похожее, наказание; или, может, потребует, чтобы мама заставила его заготовить хворосту на два дня. Мама никогда так не наказывала, но Миликэ знал, что у других такое бывает. И вот тебе…

«Что угодно, только не это», — мелькнуло у него в голове.

Миликэ вскочил со своего места и, красный, словно вымазал щеки земляничным соком, кинулся в лес, крикнув охрипшим голосом:

— Я не хочу больше жить в лагере! Уйду пешком в Кишинев!

Все остолбенели.

Первой очнулась мама. Она вскочила, хотела догнать его. Открыла рот, чтобы крикнуть, но не крикнула.

Лина схватила ее за руку:

— Не бойся, мама. Не уйдет он никуда.

— Довольно и того, что он ушел из лагеря… Смотри, наступает ночь…

В самом деле, солнце уже село.

— Он труслив и один далеко не уйдет… — заверила ее Лина.

Тинел почувствовал себя глубоко оскорбленным этой неожиданной характеристикой брата, но одновременно согласился: да, Миликэ трусоват. Правда, в лесу нет волков, Миликэ знает, и уже не обязательно карабкаться на дерево при первом шорохе…

Теофил Спиридонович вышел из-за стола и сказал в замешательстве:

— Что за чертов ребенок!

— Сам виноват, и еще капризничает! — поддержал Герасим.

— Скажите, пожалуйста! Обиделся и ушел! — возмутился Теофил Спиридонович. — Теперь что нам — приглашать его с калачами, что ли?

— Если бы он был моим братом… — медленно произнес Дэнуц…

— С калачами или без калачей, но я не могу оставить его одного в лесу. Ночь надвигается, пойми меня! — мама была очень встревожена.

— Кто мог предположить… — пробормотал Теофил Спиридонович.

— Пойдем найдем и принесем его на руках, — предложил Герасим, глядя на Антона и Дэнуца: то есть они втроем, пусть только Валентина Александровна скажет.

— Ни в коем случае! — отрезала мама. — Так тоже нельзя!

— Если бы он был моим братом, я привел бы его за ухо, а не на руках! — заметил Дэнуц.

Мама посмотрела на него неодобрительно: своих детей они воспитывали только словом.

— Тинел, иди, милый, и погляди, где теперь находится Хасан-паша! — сказал Теофил Спиридонович. — Только смотри, чтобы он не заметил!

И после того, как Тинел ушел, проговорил с горькой иронией, обращаясь к Валентине Александровне:

— Пожалуйста, дожили, посылаем послов во дворец султана!

Мама глаз не сводила с тропинки. Пальцы в волнении теребили конец полотенца, переброшенного через плечо.

— Что за упрямый мальчишка! Упрямый мальчишка!.. — шептала мама.

— Успокойся! — сказал Теофил Спиридонович. — Не уйдет на край света. Он где-то поблизости.

— Где-то! А должен быть здесь, — заметила мама, непрестанно глядя на тропинку: ждала Тинела с последними новостями.

Наступило короткое молчание.

— И чего он так рассердился? Не возьму на раскопки — подумаешь! Другими словами, даю ему на весь день полную свободу. Нет, не хочет свободы! Хо чет на раскопки! Копать, глотать пыль, жариться на солнце…

— Он хочет быть вместе с нами, — вставил Антон и улыбнулся.

— Ага! Значит, я хорошо выбрал наказание! — торжествующе воскликнул Теофил Спиридонович, но тут же замолчал, вспомнив, что фактически теперь наказаны все, не один Миликэ.

Появился Тинел.

— Ну что?

— Где он?

— Что с ним?

— На верхней поляне. Возле родника. Разлегся на копне сена. Он меня не видел, по-моему.

— Спит? — удивилась мама.

— Не знаю. Я близко не подходил. Из-за кустов смотрел.

— Еще простудится! Становится прохладно.

— Здесь прохладно, потому что мы у самого Днестра, а наверху тепло, поверь мне, — заверил ее Теофил Спиридонович.

— Вернется он, мама, не беспокойся, — попыталась убедить ее Лина. Ей казалось, что она знает брата лучше мамы. — Надоест ему сидеть там одному…

— Ничего ты не понимаешь! — ответила мама в сердцах. Теперь ей было уже недостаточно, чтобы Миликэ вернулся в лагерь. Она хотела, чтобы он понял, что натворил, понял, что мама страдает… И дело вовсе не в том, что ему там тоскливо одному…

Тинел несколько раз сходил туда и назад и каждый раз приносил одну и ту же весть: лежит на копне сена.

— Я что сказал? Он уже никуда не уйдет. Он ждет послов с калачами, — сказал Теофил Спиридонович, уже сердясь. Он понял, что взрыв протеста в душе мальчика уступил место другим чувствам; произошли перемены. Во всяком случае, мысль «я пойду в Кишинев» им уже отвергнута.

«Может быть, ему стало стыдно, а может, он осознал, какие глупости наговорил и чуть не сделал, — думала мама. — Ему, возможно, стыдно вернуться при всех. Легли бы все поскорее, стемнело бы скорей», — все думала мама и сама удивлялась своей слабохарактерности. И не было у нее сил, чтобы скрыть свое душевное состояние.

— Не расстраивайся, — повторила Лина в который раз. — Ну что с ним может случиться? Сидит себе на копне, размышляет! Пусть размышляет на здоровье! Это ему полезно!

Мама не ответила. Спустя некоторое время она сказала:

— Не придет… Я его знаю… — Надежда, что он сразу, как только стемнеет, вернется, пропала.

«Если он не вернется через час, я пойду и скажу ему: — Сейчас же возвращайся, иначе я больше никуда не пойду с тобой», — решил Тинел. Он знал, что без него Миликэ шагу не сделает.

Но мама отправила его спать раньше обычного, и Тинел, натягивая одеяло до подбородка, говорил себе: «Пусть еще немножко стемнеет, я пойду… Лишь бы никто меня не учуял… Пойду и скажу ему…» — и уснул.

Совсем стемнело.

— Ребята, спать, — сказала Валентина Александровна. Ее слова были адресованы всем, в том числе и Лине. — Завтра утром на работу, как-никак. — Она надеялась, что если в лагере погаснет фонарь и наступила тишина, явится Миликэ… Может быть, он уже ждет с нетерпением, пока все угомонятся, уснут в лагере…

Миликэ очутился один на краю поляны. Посмотрел назад. Снизу, из ложбинки, до него доносились голоса оставшихся. Слов было не разобрать, он угадывал только интонации: мамин голос — встревоженный, Теофила Спиридоновича — полный возмущения, остальные голоса были гневные, сердитые, некоторый даже испуганные. Так ему показалось.

— Ага! Испугались! Так им и надо! — обрадовался Миликэ. И решил пересечь поляну. — Выйду к шоссе на гребне холма, возле села Воловица, подниму руку, остановлю какую-нибудь машину — и пошел-поехал. До дому, до хаты. Позвоню…