Константин Арбенин - Король жил в подвале и другие сказочные истории

ГЕРОЙ. Глядите.

ПЕРСОНАЖ. Да… Ну и я…

Входит Тюремщик, жестом приглашает Героя следовать за ним.

ГЕРОЙ. Уже? Ну всё, я пошел.

ПЕРСОНАЖ. Счастливого пути, рыцарь.

ГЕРОЙ. Извините за беспокойство. За всё спасибо. Прощайте.

ПЕРСОНАЖ. Ни пуха, ни пера.

ГЕРОЙ. К чёрту. (Тюремщику.) Академик Симеонов-Травников, рыцарь, – к вашим услугам.

Тюремщик указывает Герою на дверь. Тот, выходя, ударяется головой о верхний косяк. Потерев лоб, Герой выходит. За ним уходит и Тюремщик.

ПЕРСОНАЖ. Вот и всё… Вот, собственно, и всё. И никаких проблем. Будто бы и не было никого. А если даже и был, так мне это до лампочки, я и не заметил ничего, не обратил должного внимания, не придал значения. Так что, летописцы, я тут ни при чём, так в своих летописях и запишите. Всё запишите, серые, всё, что услышали, что подслушали и подглядели. И пусть оно будет. Пусть будет для истории, а я тогда безболезненно всё позабуду, как будто ничего и не было. Сделайте доброе дело, летописцы, избавьте меня от воспоминаний. Договорились? Ну и хорошо, вот и славно. А впрочем… хотя… Надо было хоть спросить у него, какой нынче век, какое время года? А вообще-то какая разница! Да и откуда ему знать: у него в холодильнике всегда зима, всегда ледниковый период… А впрочем, а впрочем, впрочем… А это что там такое? Глаз! Глаз-то он выронил, позабыл талисман-то! Э! Растяпа! Вот ведь бестолковщина, лыцарь безголовый! Забыл-таки! Ах ты… Ну и ладно, шут с ним. Не всё ли равно. (Кладёт талисман за пазуху, потом вынимает обратно и выбрасывает в окно.) Так вот лучше будет. И никаких следов. И сердце не ноет. И вообще, начнём-ка всё сначала. Последний разок. Итак. Поздравляю, и в нашу камеру пришёл этот… Кто пришёл? Да не было никого. Ах, да – праздник пришёл. День Возрождения. Теперь я опять другой человек, даже и не человек, а так просто, пустое место. И ничего не помню. Ну ничегошеньки. Пустому месту всё едино, всё равно. Как будто меня нет дома, и вообще нигде нет. Даже там, где витает теперь Попрошайка, меня нет. Нету меня – и всё, баста. Прошу не беспокоить по пустякам. А всё кругом – пустяки, так что прошу вовсе не беспокоить. И вообще я очень хочу спать. И не шуршите своими никчёмными рукописями, летописцы, не сбивайте мой сон. Всё, сплю. Вот так.

Укладывается. В окне становятся видны отсветы костра.

Сплю, заметьте. И ни капельки не помню. Номер… номер один – э-э-э… Джордано Бруно. Номер два – Ян Гус. Номер три – Жанна д'Арк. Номер четыре – протопоп Аввакум. Номер пять – академик Симеонов… Симеонов… Травников… Номер шесть…

Засыпает, громко храпя. Входит Тюремщик, ставит на пол миску и кружку. Выпрямляется, смотрит в зал.

ТЮРЕМЩИК. Кушать подано.

Уходит. В окне видны отсветы костра. Из миски идёт аппетитный парок. Персонаж громко храпит.

Занавес закрывается.

КОНЕЦ

1992, 2004

Хоронили двух клоунов – белого и рыжего. Оба они прожили долгую трагикомическую жизнь и умерли в один день. Судьба сначала соединила их, потом развела, а под занавес снова соединила. На похоронах случился полный аншлаг. Публика плакала, коллеги выражали соболезнования, клака растерянно похлопывала. Природа отдала дань артистам мелким непродолжительным дождём. Маэстро Мементини взмахнул своей волшебной палочкой – и оркестр заиграл парад-алле…

У рыжего было прозвище Туф, белого звали Бабёф. По молодости лет клоуны выступали в бродячей труппе господина Сикорского и делили кров в одном походном фургончике. По утрам они готовили яичницу-глазунью из одного яйца, рыжий съедал белок, белый проглатывал желтую сердцевинку. Днём оба ухаживали за воздушной гимнасткой по имени Ия. Рыжий рассказывал ей анекдоты, острил, корчил животные рожи, садился на голову; белый читал чужие хорошие стихи. Вечер клоуны проводили на арене, вдыхали опилки, выдыхали смех, а ночью, когда рыжий начинал громко и жизнерадостно храпеть, белому выпадали бессонница и одиночество. Бабёф смотрел в темноту и думал о воздушной гимнастке Ие, о том, что стихи, должно быть, лучше звучат при Луне, и о том, что пригласить свою возлюбленную на свидание ночью было бы неделикатно по отношению к ней и нечестно по отношению к Туфу. По этому поводу белый часто грустил, болел и плакал украдкой, а потом ещё выносил такое настроение на арену. На представлениях он давал волю чувствам и ревел так, что слёзы брызгали из его глаз двумя тёплыми ручейками. Публика принимала это за трюк и хохотала, аплодируя. Рыжему такой сентиментальный тон не нравился, он всегда был бодр и радовался жизни, того же требуя от товарища. «Не корчи из себя трагика, – поучал он белого за кулисами. – Клоун должен быть смешным! А смешить может только тот, кто сам по жизни весел». Белый ничего на это не отвечал, только застенчиво улыбался. Рыжий ещё пуще сердился и, едва они выскакивали на ковёр, принимался беспощадно пинать и колотить собрата, щедро раздавал ему затрещины и тумаки. Публика ухахатывалась до икоты и была невообразимо довольна: она-то сидела чуть выше и знала, что все эти пинки и подзатыльники – всего лишь искусная игра двух актёров, что всё это не по-настоящему. Публика – особенно дети – души не чаяла в клоунах, одинаково снисходительно любя и рыжего драчуна, и белого плаксу.

Время катилось вниз. Земной шар оказался маленьким и круглым. В двадцатый раз мелькали те же города, повторялись те же шутки и фокусы. На двадцать первом туре клоуны поняли, что ничего нового в цирке их не ждёт. Тогда они вышли на арену в последний раз, шутя попрощались со зрителями, раздали детям весь запас воздушных шаров и стали собирать чемоданы. Желание завершить чехарду бессмысленных круговых передвижений и познать оседлый образ жизни подстегнуло их покинуть шапито. Перед уходом оба сделали предложения воздушной гимнастке Ие, рыжий предложил руку, белый пообещал сердце. Ия ни одному не отказала, но и согласия своего не дала. Подарив каждому по воздушному поцелую, она сказала, что подумает, но предупредила, что думать будет долго. Клоуны обещали ждать.

В городе, где они осели, был неплохой драматический театр. Клоуны показались его провинциальному худсовету. Скорее это был провал, чем успех. Бабёф не мог запомнить ни одного длинного трагического монолога, если только тот не был зарифмован, а Туф так громко и визгливо декламировал любовную лирику, что его партнёрши глохли и на неделю выпадали из творческого процесса. Тем не менее, рассудил руководитель театра господин Беньяменсон, имена клоунов были на слуху и могли привлечь дополнительного зрителя, а значит, и увеличить сбор, поэтому Туфа и Бабёфа всё же приняли в труппу. Правда, не в основной состав, а на вторые роли. Белому велели исполнять пантомимические интермедии в серьёзных спектаклях, рыжему доверили несколько острохарактерных эпизодов на детских утренниках. Однако клоуны умудрились так проявить себя в новом качестве, что зрители валом повалили на спектакли. Взрослые с восторженным интересом принимали пятиминутные выходы Бабёфа. Дети корчились от смеха, глядя на сказочных персонажей Туфа. В прессе появилась заметная критическая статья, в которой под орех разделывался весь репертуар драматического театра, подвергалась сомнению бесспорность таланта господина Беньяменсона и утверждалось, что «единственными свежими пятнами на этой мутной самобранке являются дерзкие импровизации одарённого комика Туфа и полные лиризма и грустной иронии пластические этюды мима Бабёфа». В театральной среде статья вызвала отвращение и зависть. Актёры стали искоса приглядываться к клоунам, самые хваткие попробовали плести вокруг них интриги. Господин Беньяменсон отмалчивался и выжидал; казалось, он вот-вот примет концептуальное решение: либо выгонит вон заезжих выскочек, либо введёт их на бенефисные роли. И только публика оставалась выше конфликта, она спекулировала билетами и подделывала контрамарки, но помыслы её оставались чисты. Дети тащили на утренники родителей, родители брали детей на вечерние представления, и, хотя малышам выступления белого клоуна казались слишком грустными, а взрослые считали, что рыжий чересчур хохмит, в целом все были довольны. Только некоторые зрители всерьёз жалели о том, что нельзя было теперь увидеть своих любимцев вместе, рука об руку – они всё ещё воспринимали Туфа и Бабёфа как единое целое.