Константин Арбенин - Король жил в подвале и другие сказочные истории

Оркестр взял паузу на вдох, маэстро Мементини перелистнул последнюю страницу партитуры.

Оба клоуна долго и тяжело болели, потеряли вес, аппетит и работоспособность. Интересные предложения отвергали. Петербуржский продюсер Дехтярь слезно умолял их принять участие в постановке «Дон Кихота», уповал на то, что публика жаждет увидеть их вместе в одной работе, увещевал, что роли рыцаря печального образа и его оруженосца просто созданы для Бабёфа и Туфа, клялся выписать из-за границы британскую кинозвезду Ию Икс на роль Дульсинеи… Клоуны отказались. Они оккупировали старческие постели в своих загородных особнячках и, глядя в потолок, думали каждый о своём. Туф думал о том, как мало смешного встречал он в своей жизни и вряд ли смог бы прожить так долго, не развлекай он сам себя своими же дурацкими выходками. С другой стороны, размышлял он, комик слишком уязвим: если серьёзного человека шутка может ранить, то шутника серьезность может и вовсе прибить. «Должно быть, отсюда и появляется цинизм; циник – это подстреленный шутник», – думал Туф. Бабёф же задавался вопросами. С бегством жены ему стало спокойнее, отчаяние сменилось печалью, печаль перебродила в грусть, а грусть осела задумчивостью; по душе потекли живительные мысли – все с вопросительной интонацией. «Если всё то трагическое, что происходило со мною, так веселит зрителя, – спрашивал себя Бабёф, – не являются ли глупостью все мои переживания? Может быть, всё это время меня вдохновляла не любовь, а её отсутствие?» И он делал вывод: трагедия начинается в тот момент, когда комик возомнит себя лириком.

Плодами этих раздумий стали два фильма. Клоунам удалось снять их в те небольшие промежутки активности, когда ипохондрическая болезнь отступала. Ученики помогли профессорам довести постановки до совершенства. Обе картины получились ровные и пронзительные, печаль и смех обрели в них равновесие. Критики единодушно признали фильмы лучшими в коллекциях обоих мастеров. Публика слегка обманулась в ожиданиях и выглядела немного растерянной, но всё равно упорно заполняла кинозалы и раскупала пиратские видеозаписи.

Закончив работу, ни рыжий, ни белый с кроватей больше не вставали. Последние интервью давали лёжа. «Жизнь слишком грустна, – разоткровенничался рыжий. – Я пытался сделать её чуть веселее, не жалея на это своих сил. Теперь я постарел, и сил у меня не осталось. А главное – у меня больше нет желания паясничать и кривляться». Белый признался: «На протяжении всей жизни я выдавливал из себя комика. По капле, по слезинке. Я избегал веселья и стеснялся быть смешным. В моём последнем фильме я потешаюсь над этой своей серьёзностью». Друг о друге мастера не желали слышать. Ученики Бабёфа отважились хитростью показать своему профессору фильм его коллеги. Они тайком привезли в Передышкино копию картины и, зная, что после обеда старик любит смотреть в потолок, спроецировали туда изображение. Ученики Туфа проделали то же самое со своим мастером. Заговор удался. Вечером в особняке рыжего клоуна зазвонил телефон.

– Здравствуй, Туф, – сказал белый.

– Здравствуй, Бабёф, – ответил рыжий.

– Смотрел твой последний фильм, – сказал белый.

– А мне показали твой, – ответил рыжий.

Помолчали в трубку, посчитали выдохи.

– Ты чего звонишь? – спросил рыжий.

– Есть одна идея, – сказал белый. – Может получиться замечательное представление. Но одному не потянуть.

– Смешное будет представление? – заинтересовался рыжий.

– Ужасно смешное, – заверил белый. – Такого смешного никто ещё не делал.

Рыжий подумал, потом спросил:

– Но в нём, конечно, будет и грустинка?

– Как же без неё! – согласился белый. – Будет. Самая маленькая, но самая горькая на свете грустинка.

Рыжий ещё подумал.

– Ну что ж, – решил он наконец, – пожалуй, можно напоследок тряхнуть стариной.

– Значит, по рукам, Туф? – спросил белый.

– По рукам, Бабёф, – ответил рыжий.

На следующее утро газеты сообщили о кончине господина Туфа и господина Бабёфа. Ни о каких болезнях речи не шло. Утверждалось, что выдающиеся деятели искусств умерли от смеха. Над кем они смеялись – об этом остаётся только догадываться.

У мёртвых, говорят, друзей не счесть. На похороны помимо многочисленной публики съехались все: циркачи господина Сикорского, актёры господина Беньяменсона, работники телевидения, труженики киноиндустрии, ученики и критики. Маэстро Мементини привёл свой прославленный оркестр в полном составе, включая треугольник и дрессированную канарейку. Из знаменитостей первой величины отсутствовали лишь драматург Капитонов (по неизвестным причинам) и иллюзионист Фатуманян (его прибытие ожидалось с минуты на минуту). Господин Гуцулко, бывший жонглёр и чревовещатель, а ныне видный искусствовед, лично знавший покойных в лучшие времена, произнёс торжественную речь.

– Они прожили долгую трагикомическую жизнь, – сказал господин Гуцулко, – и умерли в одну ночь. Именно так – одну жизнь на двоих. Как бы ни разъединяла их судьба, творчество возвращало их друг к другу, и мы, благодарные зрители, всегда будем помнить их вместе. Наша память отказывается вспоминать их врозь. Клоуны никогда не грустили и ссорились только на потребу публики. Это же они завещали и нам, благодарным зрителям. Их смех – это наше с вами богатство. Они сделали много всего, но ещё больше не успели сделать. Многочисленные ученики, последователи, подражатели продолжат дела покойных. Как говорится, плохо смеётся тот, кто не имеет наследников…

Клоуны слушали господина Гуцулко со спокойными полуулыбками на размалёванных лицах. Смерть уравняла их: рыжий, казалось, чуть похудел и вытянулся, белый же, наоборот, ссутулился и потучнел. Если бы не разного цвета парики, их можно было бы принять за одного человека, лежащего одновременно в двух гробах. У изголовья стояла пожилая дама в чёрном платье с серебряными блёстками. В скорбном облике бывшей актрисы и воздушной гимнастки Ии попеременно проскальзывали черты трагической вдовы и комической старухи. Рядом с ней находились два мальчика – сводные братья Биф и Топус. И хотя на головах у них были траурные кепочки, некоторые наиболее зоркие глаза не упустили из виду тот факт, что старшенький – четырнадцатилетний Биф – был белокур, а младшенький – девятилетний Топус – конопат, когда по логике вещей должно было быть наоборот. Зоркие глаза тут же поделились этим наблюдением со злыми языками, и последние пустили по рядам скандальный шепоток. Глухонемая толпа в один момент наполнилась слухами и сплетнями. Но подозрительные взгляды не смутили вдову. На сей раз она оказалась выше публики. Ия была единственной душеприказчицей двух клоунов, она одна знала самую страшную их тайну – тайну, которую никакая самая благодарная публика не могла и не должна была знать. Тайна заключалась в том, что рыжий клоун Туф с рождения был блондином и полжизни ему приходилось красить волосы хной, а белый клоун Бабёф на самом деле был рыжим, но, тщательно скрывая это, вытравливал свой цвет перекисью и прятал веснушки под слоем грима. Ия хранила эту тайну как зеницу ока, и тайна хранила её. К тому же для полноты счёта у неё была припасена собственная тайна: всю жизнь воздушная гимнастка одинаково любила обоих своих мужей и даже теперь не могла предпочесть одного из них другому. Обладание двумя страшными тайнами накладывало на лицо Ии тень многозначительности и возвышающей силы. Клоуны смотрели на неё чуть иронично, с неподвижной теплотой, как бы прощаясь, прощая и прося прощения одновременно.