Василий Жуковский - Певец во стане русских воинов

В котором запертой мертвец, оживши

И с криком долго бившись понапрасну,

Чтоб вырваться из душного заклепа.

Вдруг умолкает и последней ждет

Минуты, задыхаясь: так в моем

Несокрушимом теле задыхалась

Отчаянно моя душа. «Всему

Конец: живи, не жди, не веруй, злобствуй

И проклинай; но затвори молчаньем

Уста и замолчи на вечность» – так

Сказал я самому себе…

Но слушай.

Тогда был век Траяна; в Рим

Из областей прибывший император

В Веспасиановом амфитеатре

Кровавые готовил граду игры:

Бой гладиаторов и христиан

Предание зверям на растерзанье.

Пронесся слух, что будет знаменитый

Антиохийской церкви пастырь, старец

Игнатий, льву ливийскому на пищу

В присутствии Траяна предан. Трепет

Неизглаголанный при этом слухе

Меня проник. С народом побежал я

В амфитеатр – и что моим очам

Представилось, когда я с самых верхних

Ступеней обозрел глазами бездну

Людей, там собранных! Сквозь яркий пурпур

Растянутой над зданьем легкой ткани,

Которую блеск солнца багрянил,

И зданье, и народ, и на высоком

Седалище отвсюду зримый кесарь

Казались огненными. В это

Мгновение последний гладиатор,

Народом не прощенный, был зарезан

Своим противником. С окровавленной

Арены мертвый труп его тащили,

И стала вдруг она пуста. Народ

Умолк и ждал, как будто в страхе, знака

Не подавая нетерпенья. Вдруг

В глубокой этой тишине раздался

Из подземелья львиный рев, и сквозь

Отверзтый вход амфитеатра старец

Игнатий и с ним двенадцать христиан,

Зверям на растерзанье произвольно

С своим епископом себя предавших,

На страшную арену вышли. Старец,

Оборотясь к другим, благословил их,

Ему с молением упавших в ноги;

Потом они, прижав ко груди руки:

«Тебя, – запели тихо, – бога, хвалим,

Тебя едиными устами в смертный

Час исповедуем…» О, это пенье,

В Ерусалиме слышанное мною

На праздничных собраньях христиан

С кипеньем злобы, здесь мою всю душу

Проникнуло незапным вдохновеньем.

Что предо мной открылось в этот миг,

Что вдруг во мне предчувствием чего-то

Невыразимого затрепетало

И как, в амфитеатр ворвавшись, я

Вдруг посреди дотоле ненавистных

Мне христиан там очутился – я

Не знаю. Пенье продолжалось; но

Уж на противной стороне арены

Железная решетка, загремев, упала,

И уж в ее отверстии стоял

С цепей спущенный лев, и озирался…

И вдруг, завидя вдалеке добычу,

Он зарыкал… и вспыхнули глаза,

И грива стала дыбом… Тут вперед

Я кинулся, чтоб старца заслонить

От зверя… Он уже кидался к нам

Прыжками быстрыми через арену;

Но старец, кротко в сторону меня

Рукою отодвинув, мне сказал:

«Должно́ пшено господнее в зубах

Звериных измолоться, чтоб господним

Быть чистым хлебом; ты же, друг, отселе

Поди в свой путь, смирись, живи и жди…»

Тут был он львом обхвачен… Но успел

Еще меня перекрестить и взор

Невыразимый от меня на небо

В слезах возвесть, как бы меня ему

Передавая… О, животворящий,

На вечность всю присутственный в душе,

Небесного блаженства полный взгляд!

Могуществом великого мгновенья

Сраженный, я без памяти упал

К ногам терзаемого диким зверем

Святителя; когда ж очнулся, вкруг

Меня в крови разбросанные члены

Погибших я увидел; и усталый

Терзанием лежал, разинув пасть

И быстро грудью жаркою дыша,

Спокойный лев, вперив в меня свои

Пылающие очи. Но когда

Я на ноги поднялся, он вскочил,

И заревел, и в страхе от меня

Стал пятиться, и быстро вдруг

Через арену побежал, и скрылся

В своем заклепе. Весь амфитеатр

От восклицаний задрожал, а я

От места крови, плача, удалился,

И из ворот амфитеатра беспреградно вышел

Что после в оный чудный день случилось,

Не помню я; но в благодатном взгляде,

Которым мученик меня усвоил

В последний час свой небесам, опять

Блеснула светлая звезда, мгновенно

Мне некогда блеснувшая с Голгофы,

В то время безотрадно, а теперь

Как луч спасения. Как будто что-то

Мне говорило, что моя судьба

Переломилась надвое; стремленье

К чему-то не испытанному мною

Глубоко мне втеснилось в грудь, и знаком

Такого измененья было то,

Что проклинание моим устам

Произносить уже противно стало,

Что злоба сердца моего в унылость

Безмолвно-плачущую обратилась,

Что наконец страдания мои

Незапная отрада посетила:

Хотя еще к моей груди усталой,

По-прежнему, во мраке ночи сон

Не прикасался; но уже во тьме

Не ужасы минувшего, как злые

Страшилища, передо мной стояли,

В меня вонзая режущие душу

Глаза; а что-то тихое и мне

Еще неоткровенное, как свежий,

Предутренний благоуханный воздух —

Вливалося в меня и усмиряло

Мою борьбу с собой. О! этот взгляд!

Он мне напомнил тот прискорбно-кроткий,

С каким был в оный день мой приговор

Произнесен… Но я уже не злобой

Наполнен был при том воспоминанье,

А скорбию раскаянья глубокой

И чувствовал стремленье пасть на землю,

Зарыть лицо во прах и горько плакать.

То были первые минуты тайной.

Будящей душу благодати, первый,

Еще неясно слышный, безответный,

Но усладительный призыв к смиренью

И к покаянью. В языке нет слова,

Чтоб имя дать подобному мгновенью,

Когда с очей души вдруг слепота

Начнет спадать и божий светлый мир

Внутри и вне ее, как из могилы,

Начнет с ней вместе воскресать. Такое

Движение в моей окаменелой

Душе незапно началося… Было

Оно подобно зыби после бури,

Когда нет ветра, небеса светлеют,

А волны долго в диком беспорядке

Бросаются, кипят и стонут. В этой

Борьбе души меж тьмой и светом я

Неодолимое влеченье в край

Отечества почувствовал, к горам

Ерусалима – и к брегам желанным

Поплыл я, и корабль мой

Прибила буря к острову Патмосу. Промысл

Господний втайне от меня ту бурю

Послал. Там жил изгнанник, старец

Столетний, Иоанн, благовеститель

Христа и ученик его любимый.

О нем не ведал я: но провиденье

Меня безведомо к нему путем

Великой бури привело, и цепью бури

Корабль наш был прикован к берегам

Скалистым острова, пока со мной

Вполне моя судьба не совершилась.

* * *

Скитаясь одиноко, я незапно

Во глубине долины, сокровенной

От странника густою тенью пальм

И кипарисов, встретил там святого

Апостола».

При этом слове пал

На землю Агасфер, и долго он

Лежал недвижим, головой во прахе.

Когда ж он встал, его слезами были

Облиты щеки; а в чертах его

Тысячелетнего лица с глубокой

Печалию, с невыразимо грустной

Любовию была слита молитвы