Эльдар Ахадов - Сказки. Том 3

В общем, не успел он на ходу размечтаться, как услышал знакомый радостный голос друга… Это могла быть только она — настоящая, пушистая большая–пребольшая добрая–предобрая и немножко неуклюжая собака Барабака! Про неуклюжесть Шницель вспомнил только потому, что Барабака чуть не сбила его с ног от радости.

— Привет, Шницель! Смотри какой снег! Давай гоняться за снежинками! Это же так здорово!

— Привет, Барабака! Как я рад тебя видеть! Я бы с удовольствием, но не могу.

— Почему? Опять что–то случилось? Что ты натворил? Ну–ка, рассказывай.

— Я наследил, — опустив голову, печально прошептал Шницель и горестно заскулил.

— Это как?

— Я испортил весь сегодняшний снег.

— Ты один? Надо же. И как это у тебя получилось?

— Понимаешь, я выбежал во двор и заметил, какой он свежий, ровненький, беленький, а потом поднял одну ножку и увидел, что под ней на снегу след остался.

— Ну, это не беда. Пойдем, я все хвостом заровняю. Ты же знаешь, какой он у меня пушистый, а крутится как — лучше любой метлы!

И вышли друзья опять во двор из подъезда. А там никаких шницельских следов уже нет. Да, и барабакины почти не видны: всё–всё метелица засыпала–заровняла. Обрадовались друзья, пуще прежнего залаяли. Поняли они, что снега испортить им не удастся, и решили немножко побаловаться, за снежинками побегать. Вот здорово им было!

Барабака очень старалась побольше следов наоставлять, и Шницель, конечно, тоже за ней не отставал, бегал, как угорелый и лаял. А когда набегались за снежинками вдосталь, то оба решили поискать в снегу свои следы. Только как они ни старались, — ни одного следа найти не смогли. Все снегом засыпало. Исчезло всё. Одна метель и осталась.

А гмон Шницель все равно уже нисколько не огорчался. Ну, подумаешь — следы… Зато вон какой друг рядом!

Жил — был автомобиль. Нет, два автомобиля. Один — толстый, крепкий, упитанный, добрый, а другой — худой, нервный, нехороший. Один — спокойный, кушает что дадут, по сторонам не смотрит, а другой — капризный, дёрганый, так и норовит на бордюр заехать!

И вот, однажды, совсем уже расклеился худой автомобиль, до автосервиса себя довёл кое–как, до смотровой ямы докатился, встал и молчит от злости. И только его начали чинить–осматривать, как мимо по дороге катится добрый толстяк.

— Эй, ты, жирный! Ты что тут всё ездишь да ездишь… Ну–ка, стой!

— Пожалуйста, пожалуйста! Уже стою! Что случилось, дорогой братец?

— Какой я тебе братец?! Кто ты такой? Да нас даже на разных заводах собирали! Ишь, ты — братца нашёл!

— Может, вам помощь нужна какая–нибудь? Я мигом…

— Ага! Надо — быстро–быстро — одно колесо тут, другое — там!

— Куда?

— Вон туда!

— Ага! До встречи!

И уехал куда–то подобру–поздорову. А куда — забыл спросить. Вот же широкая душа!.. Тучный автомобиль так старался, так торопился помочь, что заехал в самые дебри, где уже и дороги–то никакой нет. И тут только его наконец осенило, что он забыл спросить зачем надо было ехать. И погнал упитанный обратно к худому.

А тому уже осмотр произвели, подлечили и отпустили из автосервиса. Едет он тихонечко по улице, дребезжит на весь мир, толстого ругает.

Подлетает добряк к сервису, тормозит мягонько: никого. Совсем разволновался, бедолага. А на улице машин — видимо–невидимо. Где худой? Как найти? Как разглядеть? И давай толстяк сигналить что было мочи. Хотя предупреждали ведь, что попусту сигналить нельзя. Но тут–то случай такой — кто знает: вдруг не попусту? Вдруг что–то случилось?

На крики добряка худой отзываться не стал, из вредности. Наоборот, первой попавшейся фуражке на него пожаловался: мол, вопит, сигналит, движению мешает.

Собралась вокруг толстого целая толпа строгих фуражек. Каждая ему норовит сначала откозырять, а следом правами интересуется: мол, по какому праву бушуем?

— И что мы с вами теперь будем делать, а? — спрашивает главная фуражка.

— «Мы с вами» — это кто? Это я и вы? — удивляется крепыш.

В общем, отвели его на стоянку. Там он подостыл маленько, успокоился, в себя пришел. А когда в себя–то пришел, тогда и понял, что всё это мелочи, обижаться на худого не стоит. Вот он, кстати, мимо шкондыляет: опять чихает да кашляет, фары слезятся. Жалко его стало толстячку. Вздохнул он и следом поехал: так, на всякий случай… Мало ли что? Вдруг помощь понадобится?

Добрый — он ведь злым быть не умеет, даже если над ним смеются.

Одна красивая девушка по имени Зохра встретила молодого парня по имени Сухроб. Она увидела его и сразу поняла, что ему можно доверять. И тогда она доверила ему самое дорогое — свою любовь. Сухроб ценил это доверие и всегда тщательно охранял то, что Зохра доверила ему. Он был очень аккуратный и внимательный: никого в дом не пускал, если не мог узнать, кто это так хочет проникнуть в его дом. Он всегда спрашивал у Зохры про её здоровье, дела, настроение, и даже иногда говорил ей разные приятные вещи, которые нельзя произносить вслух при посторонних.

Зохра была добрая девушка: она подметала двор, доила козу, готовила бешбармак и очень гордилась Сухробом. Поэтому каждый год у Зохры и Сухроба появлялся новый ребёнок. Дети росли, бегали по двору, играли, кричали, дрались, мирились и помогали своей маме доить козу, мыть полы и готовить дамляма. А изредка они даже сами подметали двор.

И все они выросли, и завели свои семьи, у Сухроба и Зохры появились внуки, которые иногда их навещали и ели много сладкого, потому что у бабушки всегда была свежая домашняя халва и рахат–лукум. Потом они вставали и уходили, а Сухроб и Зохра опять оставались вдвоём в своем старом домике.

Однажды, Сухроб куда–то запропастился по делам: ему подвернулась новая работа, и он, как настоящий мастер–уста–заргяр, день и ночь трудился над новым серебряным кувшином, который нужно было срочно отправить уважаемому заказчику. Зохра прибирала во дворе, когда в ворота кто–то постучал. Она не стала открывать, потому что мужа не было дома. Тогда её попросили забрать вещь, которую хотели передать Сухробу, но не знали как, а ждать не могли. Зохра забрала эту вещь, которая была туго завернута в прочную белую ткань. А Сухроба всё не было. Она подождала ещё почти целых два часа, а потом всё–таки решила посмотреть: что же там лежит, потому что ей было очень любопытно. Когда она открыла материю, то обнаружила завернутый в неё старый маленький серебряный кувшинчик. Видно было, что он дорогой и редкой работы, и давно потемнел от времени. Зохра хотела завернуть кувшинчик обратно в ту же ткань так, как будто она и не открывала её вовсе, и не заглядывала: а то вдруг Сухроб рассердится, что она без его ведома всё посмотрела.