Николай Рубакин - «Воля Аллаха», или Абдул, Абдул и ещё Абдул

— Я таскался по разнымъ ступенькамъ и на каждой ступенькѣ принималъ разныя колотушки; довольно теперь ради ихъ таскаться. Пойду напрямикъ къ самымъ что ни на есть источникамъ всякой правды. Умру да пойду! Дойду, не дойду,— все равно пойду!

Сказалъ онъ было объ этомъ одному нищему, своему новому пріятелю, такому же бѣдняку-несчастливцу, какъ и онъ самъ.

— Что ты, что ты! — съ великимъ испугомъ воскликнулъ тотъ.— Молчи, молчи, а то тебѣ еще всыпятъ!

Мустафа замолчалъ, а про себя все таки думалъ думу:

—А вотъ же я пойду. А вотъ же я пойду.

Отлежался онъ кое-какъ послѣ палочныхъ ударовъ и потащился пѣшкомъ по направленію къ Константинополю, въ тотъ самый городъ, гдѣ всякая правда живетъ и гдѣ около правды раки зимуютъ. Шелъ онъ шелъ, долго шелъ. Сколько именно — неизвѣстно. Наконецъ пришелъ онъ въ большой анатолійскій городъ,— тотъ самый, гдѣ самъ султанъ и его самые высокіе сановники иногда лѣтніе мѣсяцы проводятъ.

— Слава Богу! — подумалъ Мустафа.— Если повелитель правовѣрныхъ теперь здѣсь находится, то мнѣ къ правдѣ идти ближе. На то воля Аллаха, что не только я къ правдѣ пошелъ, а и она сама ко мнѣ придвинулась.

И правда, въ это самое время султанъ находился какъ разъ въ этомъ самомъ городѣ, и всѣ его три тысячи женъ и наложницъ вмѣстѣ съ нимъ, и всѣ сановники тоже, и вся дворня, и всѣ тѣ, которые отъ султана да отъ сановниковъ и отъ всей этой дворни кормятся. Отъ такого нашествія стало въ большомъ городѣ раза въ два больше народа, чѣмъ было до пріѣзда султана. Суетятся люди, какъ будто дѣйствуютъ. Со всѣхъ сторонъ подводы ѣдутъ,— везутъ на нихъ всякія яства и добро для прокормленія самого султана и всѣхъ, кто около него грѣется. И днемъ везутъ, и ночью везутъ. И на рукахъ несутъ, и на спинахъ несутъ; и мужчины, и женщины, и дѣти, и старики,— и все это словно въ яму сыплется и пропадаетъ тамъ безслѣдно. Усталый, измученный пришелъ Мустафа въ городъ. Ноги болятъ, руки болятъ, спина болитъ, голова трещитъ; отъ разныхъ мытарствъ какъ будто ясности въ головѣ не прибавилось; больше года уже Мустафа мыкался, послѣ того какъ распрощался со своимъ огородомъ, и за такое короткое время страданій понялъ, какъ будто, лишь одну истину,— что копаться въ огородномъ навозѣ, иной разъ, куда слаще и пріятнѣе, чѣмъ имѣть дѣло съ навозомъ жизни человѣческой.

— Охъ,— думаетъ Мустафа,— кто-то меня защититъ, кто оборонитъ меня отъ обидчиковъ? Кто погладитъ мои наболѣвшія плечи. Кто утѣшитъ душу измученную?

И вдругъ видитъ Мустафа, идетъ по улицѣ солдатъ. Солдатъ рослый, красивый, прямой, грудь колесомъ, руки по швамъ, смотритъ весело, ноги словно по рисунку откидываетъ,— просто заглядѣнье, а не солдатъ. И мундиръ на немъ султановской гвардіи,— значитъ, онъ изъ породы султановыхъ тѣлохранителей. На этого солдата даже народъ заглядывается. Присмотрѣлся къ нему и Мустафа. Смотритъ и видитъ въ немъ, какъ будто, что-то знакомое. Присмотрѣлся еще пристальнѣе. И вправду, этотъ солдатъ — человѣкъ знакомый. И не только знакомый, но и близкій. И даже очень близкій. Онъ кость отъ кости и плоть отъ плоти его.

— Надиръ, Надиръ, сынъ мой Надиръ! — закричалъ Мустафа не своимъ голосомъ.

Солдатъ остановился, повернулся налѣво-кругомъ, по всѣмъ правиламъ, какъ гвардейцы поворачиваются, посмотрѣлъ на нищаго старика, который его имя выкрикнулъ, и шагомъ-маршъ пошелъ по всѣмъ правиламъ, направляясь къ старику-нищему. Мустафа отъ радости выговорить слова не можетъ. Солдатъ смотритъ весело, словно на парадѣ. Повелъ онъ Мустафу въ сосѣдній караванъ-сарай (гостиницу), спросилъ шашлыку да кофе, и еще какого-то угощенья. Мустафа чуть не плачетъ и своего сына разспрашиваетъ, какъ онъ жилъ да какъ поживалъ. И солдатъ ему отвѣчаетъ съ радостью, «здравія, молъ, желаю».

— Хорошо-ли тебѣ жилось, мой сынъ? — спрашиваетъ его Мустафа.

— Точно такъ! — отвѣчаетъ ему Надиръ.

— Не пришлось-ли тебѣ терпѣть страданія? — спрашиваетъ Мустафа.

— Никакъ нѣтъ-съ! — отвѣчаетъ Надиръ.

Сталъ Мустафа Надиру о своихъ несчастьяхъ разсказывать. Надиръ молчитъ и все слушаетъ. И лицо у него въ это время, какъ будто, никакихъ чувствъ не выражаетъ.

— Несчастный я человѣкъ! — воскликнулъ, наконецъ, Мустафа.

— Точно такъ! — сказалъ ему на это Надиръ.

— Помоги мнѣ старому и несчастному,— сталъ просить снова Мустафа.

— Радъ стараться! — отвѣчалъ Надиръ.

— Да и что же ты мнѣ говоришь все такими военными словами? — спросилъ, наконецъ, Мустафа, замѣтивъ, какіе разговоры ведетъ съ нимъ его сынъ послѣ такой долгой разлуки. Или ты больше никакихъ другихъ словъ не знаешь?

— Не могу знать! — отвѣчалъ Надиръ.

— Надиръ, сынъ мой, да въ своемъ ли ты умѣ?

— Точно такъ-съ! — отвѣчаетъ Надиръ.

Сталъ Мустафа еще больше прежняго молить сына о томъ, чтобы тотъ ему помогъ въ его несчастьи, и какъ нибудь пособилъ до источниковъ правды дойти. Долго онъ съ нимъ разговаривалъ и разспрашивалъ о томъ, какъ бы это сдѣлать поудобнѣе. Но изъ этихъ вопросовъ и разспросовъ выходило не больно-то много толку. Надиръ и знать не зналъ, и вѣдать не вѣдалъ даже самаго слова «правды». Это слово, по правиламъ султановой гвардіи, всѣ тѣлохранители должны были «забыть крѣпко-на-крѣпко». Мустафа говорилъ это самое слово, а Надиръ въ это самое время всѣми пальцами уши себѣ затыкаетъ, чтобы строжайшаго приказа своего начальства даже заочно не ослушаться. Такъ отецъ отъ сына ничего и не добился. Узналъ только, какъ и гдѣ и въ какое время можно увидать сына.

— А если я къ тебѣ приду, когда ты на караулѣ стоишь? — спросилъ Мустафа.

— Пришибу,— отвѣчалъ Надиръ.

— А если я тебя не послушаю и останусь?

— Пристрѣлю,— объяснилъ Надиръ.

— А если твоя сыновняя пуля да взять меня старика-отца не захочетъ?

— Приколю,— подтвердилъ Надиръ.

Посмотрѣлъ на своего сына Мустафа, и закапали горькія, горькія и горючія слезы по его лицу. Смотрѣлъ онъ на красиваго, статнаго солдата и своимъ глазамъ не вѣрилъ. Кто такой передъ нимъ сидитъ. Это сынъ его, или не сынъ. Родичъ, или посторонній человѣкъ. Или это варваръ какой, который никогда объ Аллахѣ не слышалъ. Или это просто-напросто машинка для убиванія людей. Гдѣ ужъ съ такимъ говорить о правдѣ. Махнулъ Мустафа рукой на солдата, взялъ свою клюку и побрелъ куда глаза глядятъ, низко опустивъ голову.

— Воля Аллаха, воля Аллаха! Да благословенно имя Его!..

Прошло дня три. Отдышался Мустафа, опомнился. Опомнился и рѣшилъ, что коли ужъ взялся, такъ надо до конца идти. Пришелъ онъ на площадь. Видитъ, на этой площади стоитъ огромное и красивое зданіе, со всѣхъ сторонъ окруженное высокою, зубчатою стѣною. Рядомъ съ этимъ большимъ зданіемъ, за тою же каменной стѣною, видны два другихъ зданія, тоже очень красивыхъ, только поменьше. Входы и выходы раскрашены и разукрашены. Повсюду на солнцѣ такъ и блеститъ золотая и серебрянная краска. За ограду ведутъ большія бронзовыя ворота, а у воротъ солдаты ходятъ, стерегутъ всѣ входы и выходы. Передъ воротами возвышеніе, а на этомъ возвышеніи что-то такое странное и невиданное. На одномъ его углу высокая полѣнница дровъ, а изъ нея торчитъ желѣзный столбъ. На другомъ углу висѣлица. На третьемъ углу плаха, а на ней топоръ лежитъ. А на четвертомъ углу, на томъ самомъ, который ближе всего ко дворцу приходится, торчитъ высокій, превысокій, острый-преострый рожонъ, попросту сказать, колъ. Около этого возвышенія народъ толпится, разсматриваетъ и разспрашиваетъ, что все это значитъ. Караульные народъ отгоняютъ, чтобы не очень напиралъ. Подошелъ и Мустафа къ возвышенію и сталъ разспрашивать, что это такое.