Николай Рубакин - «Воля Аллаха», или Абдул, Абдул и ещё Абдул

И шелъ день за днемъ и мѣсяцъ за мѣсяцемъ. И съ каждымъ днемъ Мустафа все яснѣе и больнѣе на своихъ бокахъ чувствовалъ, что и вправду онъ глупый и темный, бѣдный и даже нищій, запуганный и придавленный человѣкъ. Такимъ людямъ только одно и остается: не жить, а мыкаться. Валяться подъ чужими колесами, чужимъ колотушкамъ, въ родѣ какъ мясной наковальней служить. И порою невтерпежъ становилось Мустафѣ. Забирался онъ куда-нибудь въ темный уголъ, подальше отъ людей, садился на землю, обхватывалъ свою бритую голову руками, опускалъ ее къ себѣ на колѣни и принимался выть:

— О-о, ой-о, ой! О-о-ой-ой! В-во-всемъ, в-в-во-всемъ о-о-ой воля Аллаха.

Но вотъ что было особенно тяжело; выть онъ завывалъ, да только въ-сухую. Слезы никакъ не шли изъ его глазъ. И такъ ему иногда хотѣлось поплакать, что онъ даже самъ себя щипалъ и царапалъ.

И вотъ, однажды, не зная куда дѣться отъ такого душевнаго изнеможенія, пошелъ онъ въ духанъ и сталъ горячо молить духанщика, чтобы тотъ повѣрилъ ему вина въ долгъ. Онъ и просилъ, и молилъ о винѣ, словно о какой то великой милости.

— Да вѣдь ты не френги,— говорилъ духанщикъ.— Пить вино правовѣрнымъ не полагается. Въ мой духанъ только иностранцы матросы заходятъ.

Духанщикъ, не смотря на всѣ просьбы, не далъ вина Мустафѣ.

И въ это самое время новая мысль пришла въ голову Мустафѣ. Отправился онъ бродить на морской берегъ, къ тѣмъ мѣстамъ, гдѣ обыкновенно высаживались пріѣзжіе матросы, и сталъ высматривать, не высадятся ли на берегъ какіе-нибудь иностранцы. На его счастье въ это самое время подплывала къ пристани большая лодка съ англійскаго корабля, а въ этой лодкѣ сидѣло, распѣвая пѣсни, человѣкъ двѣнадцать матросовъ. Лишь только матросы высадились изъ лодки, тотчасъ же, какь водится, отправились всей гурьбою въ духанъ. За ними, словно крадучись, пошелъ и Мустафа. Матросы разсѣялись около духана. Попробовали вина и водки. Мустафа подошелъ къ одному матросу и сталъ всячески ему показывать и доказывать, что я ему страшно хочется какого-нибудь вина. Духанщикъ такъ и этакъ пробуетъ отогнать куда-нибудь Мустафу, но тотъ уперся. Да и матросы тутъ же смакуютъ вино, и къ тому же ноютъ веселыя пѣсни. Словно они то и есть самые веселые и счастливые люди на землѣ. Духанщикъ говорилъ матросамъ на ломаномъ англійскомъ языкѣ, указывая на Мустафу:

— Гоните этого нищаго въ шею! Этимъ вы удружите Аллаху,— спасете правовѣрнаго отъ лишняго грѣха,— винопитія!

Лишь только матросы услышали эти слова духанщика, сейчасъ же пустились на перегонку угощать Мустафу виномъ. Тотъ выпилъ одинъ стаканъ съ величайшимъ удовольствіемъ. Не успѣлъ онъ выпить перваго стакана, какъ къ нему уже подносили второй, а тамъ третій, а тамъ и четвертый. Мустафѣ чуть не силой наливали вино прямо въ ротъ, и при этомъ смѣялись надъ нимъ во все горло. Мустафа такъ и этакъ пробовалъ было отмахиваться и отнѣкиваться. Не тутъ то было. Черезъ десять минутъ Мустафа уже совсѣмъ пьяный лежалъ гдѣ то подъ столомъ рядомъ съ такимъ же пьянымъ матросомъ. Онъ ничего не слышалъ, ничего не видѣлъ, ничего не чувствовалъ, ничего не понималъ. Онъ не помнилъ, какъ солнце закатилось за море, и какъ настала ночь, и какъ дюжій духанщикъ схватилъ его за шиворотъ, выволокъ, словно падаль, на улицу и бросилъ тамъ поперекъ дороги, носомъ прямо въ жидкую грязь. Не помнилъ Мустафа, какъ его шпыняли и толкали, и били со всего размаху кнутомъ по спинѣ и по головѣ прохожіе и проѣзжіе, и какъ добрый человѣкъ какой то смилостивился надъ нимъ, пьянымъ Мустафой, схватилъ его за ноги и поволокъ со средины улицы подъ навѣсъ сосѣдняго дома. Не чувствовалъ Мустафа, какъ задѣваетъ онъ длиннымъ турецкимъ носомъ о подсохшую уличную грязь, и какъ кровь у него изъ носа течетъ да течетъ на мостовую. Сердобольный человѣкъ положилъ безчувственнаго Мустафу около стѣны. Такъ и нашли его заптіи (полицейскіе), и, какъ водится, поволокли въ турецкую кутузку, и, какъ тоже водится, по дорогѣ намяли кулаками и голову, и грудь, и бока, и спину.

Началъ приходить въ себя Мустафа только рано утромъ, и принялся бормотать пьянымъ голосомъ:

— В-в-в-воля… А-л-л-л-л-аха!.. В-в-в-о-о-оля… А-л-л-л-аха…

Долго ли такъ бормоталъ Мустафа,— неизвѣстно. Во всякомъ случаѣ черезъ нѣсколько времени онъ принялся все громче и громче восклицать эти же самыя слова. Наконецъ онъ сталъ ихъ кричать благимъ матомъ. Ему казалось, что такъ необходимо сдѣлать для того, чтобы самъ Аллахъ услышалъ ихъ, сидя у себя высоко-высоко на небѣ. На неистовые крики Мустафы прибѣжали въ кутузку полицейскіе и съ большимъ трудомъ угомонили его опять кулаками. Замолчалъ Мустафа, занявшись растираніемъ избитыхъ и помятыхъ боковъ. Въ головѣ его становилось, съ теченіемъ времени, какъ будто, немножко яснѣе. Но по-прежнему густой туманъ застилалъ всю его душу, носился, переливался, становился то гуще, то рѣже. И въ его просвѣтахъ Мустафа, какъ будто, что то видѣлъ, а въ это же самое время, какъ будто, что то слышалъ. То онъ видѣлъ свой огородъ, по которому бѣгаютъ огромными-огромными стаями все черныя курицы, только черныя. То вмѣсто нихъ показывались какіе то люди, не то имамы, не то полицейскіе. Имамы походили на полицейскихъ, а тѣ были вродѣ какъ самъ султанъ. То отовсюду изъ тумана протягивались къ Мустафѣ чьи то руки, и у всѣхъ у нихъ пальцы были разставлены, и всѣ они словно вотъ-вотъ собирались схватить и ущипнуть Мустафу, и придавить его, и придушить. За этими сотнями когтистыхъ рукъ, то бѣлыхъ, нѣжныхъ и выхоленныхъ, словно у Рустема-паши и у кадія, то грязныхъ и мозолистыхъ, словно у ихъ слугъ покорныхъ, видѣлъ Мустафа какого то жирнаго-жирнаго, огромнаго человѣка. А вокругъ него видитъ онъ цѣлую толпу какихъ то людишекъ тощихъ, претощихъ, похожихъ на костяки, обтянутые человѣческой кожей, изможденныхъ да изморенныхъ, да измученныхъ. Жирный человѣкъ ничего не дѣлаетъ и даже не шевелится, а только сидитъ и пыхтитъ. Пыхтитъ и кушаетъ одно кушанье слаще другого. А тощіе подносятъ ему да подносятъ все новыя и новыя кушанья. А онъ все кушаетъ да кушаетъ. А ему несутъ и еще и еще. А онъ по-прежнему только кушаетъ. И надоѣло, наконецъ, Мустафѣ смотрѣть на этого ненасытнаго обжору. Не выдержалъ Мустафа. И вдругъ пришли ему на память тѣ самыя слова, которыя онъ когда-то слышалъ отъ факира. И онъ во всю глотку закричалъ ихъ:

— Горе такимъ, горе такимъ! На нихъ не благословеніе, а проклятіе Аллаха, потому что Аллаху дороги не нѣкоторые люди, а весь человѣческій родъ!

Лишь только онъ произнесъ эти слова, вдругъ отворилась дверь его каморки, и въ ту же минуту вторглась въ нее цѣлая толпа заптіевъ, а съ ними какой-то бородатый и сѣдовласый человѣкъ, кажется тотъ самый имамъ, котораго когда-то Мустафа слушалъ въ мечети. И правда, то былъ никто иной, какъ имамъ, приходилъ случайно въ этотъ день рано утромъ къ начальнику заптіевъ, просить какой то кулачной помощи въ дѣлахъ вѣры. Имамъ издали услышалъ крики Мустафы, поднялъ руки къ небу и воскликнулъ, выразивъ величайшій ужасъ на лицѣ и показавъ перстомъ на кутузку: