Братья Бондаренко - Горицвет

Но вместо солнца хапнула она однажды крючок с наживкой. Сперва хапнула по привычке, а потом почувствовала, что есть нельзя, хотела выплюнуть, да не смогла: крепко вцепился крючок в желудок.

Лежала акула на мокрых досках палубы и глазом смотрела на солнце. Всю жизнь она мечтала дотянуться до него и попробовать, какое оно на вкус.

Акула разевала зубастую пасть, но солнце и теперь было слишком далеко.

Навадился медвежонок Ивашка выпрашивать все у Мишука. Что ни увидит у него, сейчас же лапу тянет — дай. Надоело это Мишуку. И решил он полечить его от этой йривычки. Приходит к нему и говорит:

— А сегодня мне мать дала...

А Ивашка и дослушивать не стал, чего же мать Мишуку дала, поскорее лапу вытянул:

— Дай мне, Миша... Ну хоть немножко.

А Мишуку только этого и надо — чтобы попросил он.

— Зачем же, — говорит, — немножко. Если уж делиться, так честно — поровну.

Размахнулся и шлепнул Ивашку по шее.

Ты чего дерешься? — возмутился Ивашка и уже кулаками замахал было.

Но Мишук остановил его.

— Не дерусь, — говорит, — а делюсь. Мне мать сегодня два раза по шее дала. Я тебе честно, как обещал, половину отдал. Я всегда тебе все даю, что ты просишь.

Сказал и домой пошел. Дня через три встречает Ивашку на просеке и говорит загадочно:

— А у меня есть...

А Ивашка, как всегда, и дослушивать не стал, что же есть у Мишука, поскорее лапу вытянул:

— Дай и мне, Миша... Ну хоть Немножко.

А Мишуку только этого и надо. .

— Зачем же, — говорит, — немножко. Если уж делиться, так честно, чтобы и у тебя столько же было.

Дал Ивашке по затылку палкой, аж гуд по лесу пошел.

— Ты чего дерешься? — возмутился Ивашка и замахал было кулаками.

Но Мишук остановил его.

— Не дерусь, — говорит, — а делюсь. Ты же сам просил дать тебе, что у меня есть. У меня есть шишка на голове. Вот и у тебя теперь есть она. Я же всегда тебе все даю, что ты у меня просишь.

Сказал и пошел домой. А вчера увидел Ивашку в малиннике и говорит:

— А у меня есть...

Как услышал это Ивашка, так и лапами замахал.

— Мне, — кричит, — ничего не надо, у меня у самого все есть.

На тропинке в роще стоял, и давно уже, старый престарый пень и мешал всем: обходить его все время стороной надо было. Шел как-то мимо него Медведь, остановился:

— Эк пень не у места стоит как. Убрать бы, да он вон большой какой, не сдюжить мне с ним. Да и не- можется мне сегодня что-то.

Медведь прошел, Волк на тропу вышел. Пощелкал на пень зубами:

— Все стоишь? Ух, как надоел ты мне.

А столкнуть пень с тропы и не попытался даже: что без толку пытаться, когда он вон какой — в два обхвата. Будешь возле него топтаться, пупок надрывать.

Волк прошел, Барсук на тропу вышел. Поглядел на пень, головой покачал:

— Как ты мешаешь всем.

А столкнуть пень с тропы и не подумал даже.

Если уж Медведь с Волком прошли мимо, то где уж ему, Барсуку, справиться.

И случилось той тропой Ежику пробегать. Увидел он пень, остановился.

— Чего это он здесь стоит? Убрать его надо.

Уперся грудью, пень и повалился. Внутри-то он,

оказывается, иструхлявел давно, никакой в нем тяжести не стало. Откатил его Ежик в сторону, стоит

отряхивается, в порядок себя приводит, а Барсук идет:

— Это ты его?

— Я.

— Как это тебе удалось? Он же вон большой ка- кои.

— Так он весь давно отрухлявел. Я его толкнул, он и повалился.

Барсуз прошел, Медведь на тропу вышел.

— А где же пень, что стоял здесь?

— Да я его вон, в сторону откатил, — показал Ежик.

Удивился Медведь:

— Как же это ты сдюжил с ним? Он же вон с виду тяжелый какой.

— А я о тяжести не думал, — говорит Ежик. —

Я смотрю — мешает он всем. Дай, думаю, попробую- толкнуть. Толкнул, он и повалился. Оказывается, пень давно отрухлявел изнутри, никакой тяжести в нем нет.

— Смотри, — стоял Медведь перед Ежиком и скреб

в затылке, — как оно бывает: думаешь — пень, думаешь — сила, а он уж внутри труха давно, толкни и повалится. Вот только догадки не всегда хватает толкнуть его.

III

ДАР ПОЛЁТА

Дуб был стар. Об этом все в лесу знали. Знали, что он живет давно, хотя точно никто не мог сказать, как давно живет он. Соседка его, Сосна, говорила:

— Когда я родилась, он уже был и широким и высоким. Его уже тогда считали все старым, а было это сто лет назад.

Так говорила Сосна, а деревьям помоложе и сказать было нечего. Им казалось, что Дуб здесь всегда был и всегда он зеленый, свежий, как все. Правда, весной он покрывался листьями чуть позже других.

— Это от старости, — говорила Сосна, — все-таки нелегко в его годы все еще быть зеленым.

Зато осенью он позже всех расставался со своей листвой. Другие деревья, бывало, уже облетят, а он до

самой зимы, а иногда и зимой еще все держит на себе свой порыжелый наряд.

И все понимали в лесу: может, это у Дуба последние листья, может, думает он, что не хватит у него больше сил зазеленеть еще раз, потому и не расстается так долго со своими листьями.

Однажды он упал. Это было утром, на заре. Деревья еще дремали, когда раздался крик белки Рыжее Ушко:

“ Смотрите, Дуб падает!

У белки с Дубом была давняя дружба. Каждую весну она строила среди ветвей рядом с птичьими гнездами свое гнездо и выводила бельчат. И даже когда Дуб стал совсем старым и птицы покинули его, она все еще жила среди его ветвей и продолжала бы жить, если б Дуб не сказал ей:

Ты не делай больше на мне гнезда своего.- Я умру скоро.

И белка перебралась жить на Сосну.

В эту ночь она спала плохо и проснулась, когда все еще в лесу спали. Она высунулась из гнездышка и увидела Дуб. Он падал, и Белка поняла: Дуб умирает. И закричала:

— Смотрите, Дуб падает.

И он упал. Это случилось на заре, когда готовилось взойти солнце. Осина, что стояла рядом с ним и всю жизнь завидовала, что он так долго живет, воскликнула;

— Э, да он весь уже пустой внутри, выгнил. А молодым притворялся.

— Не притворялся, он был молодым, — сказал Ясень.

А Сосна добавила:

— У него все внутри выболело, это верно. Но никто из нас никогда не слышал, чтобы он охнул или пожаловался на свою болезнь. А ты, Осина, не прожила и десятой доли его жизни и уже надоела всем

своим скрипом.

И Сосна отвернулась от нее. И другие деревья отвернулись, а Дуб лежал среди цветов, вытянувшись во всю длину, и было странно видеть его таким — лежащим. Всем казалось, что он поднимется сейчас и простоит еще столько же, сколько простоял, — тысячу лет.