Роберт Греч - Муц-Великан

— Муц! — неистово орал Фриц Килиан, нарушая воскресную тишину.

— Иди сюда, Муц!

Но Хельмут, не останавливаясь, продолжал шагать по другой стороне, почти не взглянув на своего приятеля. Вовсе не потому, что тот звал его Муцом, — к этому прозвищу он привык. «Хельмут» — это было имя чересчур длинное для ребят в Шмеркенштейне, они сократили его в «Муц». Так оно за ним осталось, и Муц нашел, что это вовсе не плохо.

— Муц! Му-у-уц! Иди сюда! Футбол! — продолжал звать Фриц, держа в руках огромный резиновый мяч.

Но, как уже было сказано, Муц даже не обернулся. Во-первых, он был взволнован, так как поссорился с сестренкой; во-вторых, он шел по делу, которое интересовало его несравненно больше, чем футбол. За городом, где расстилается зелень лугов, ждало его нечто замечательное. То, о чем говорил весь город — аэроплан. На такой штуке некий человек собирается днем летать. Об этом можно было прочесть на афишных тумбах по всему городу, и Муц не мог усидеть на месте с тех пор, как появился аэроплан.

— Муц! — крикнул ему через улицу другой приятель. — Муц, сыграем в прятки?!

Но Муц не посмотрел сегодня и на Макса Хабеданка. Он продолжал итти прямо, прямо пока последние дома Шмеркенштейна не остались позади; пока по обеим сторонам дороги не зазеленели свежескошенные луга. А там, дальше — на фоне лугов — сверкало зеркало маленького илистого пруда, на берегу которого стояла в кустах кучка красноногих аистов.

Но и аисты не занимали сегодня Муца.

Все его внимание было обращено на луг, на дерновую зеленую площадку, с которой днем должен подняться летчик. Здесь, как и везде, царила воскресная утренняя тишина. Только у забора, окружавшего аэродром, склонилось несколько человек, да какой-то высокий толстяк возился посреди огороженного луга.

А там, в воздухе, торчало какое-то странное сооружение, — огромная птица из деревянных и железных перекладин, с колесами внизу, сидением посредине и двумя большими крыльями по бокам. Оно походило на гигантского воздушного змея.

Высокий толстяк возился около змея, чистил, маслил, подвинчивал, подкручивал. Муц наблюдал за ним и размышлял, не стать ли ему самому механиком… Он соорудил бы себе такого змея и смог бы полететь в Африку, на луну, — куда угодно…

Колокол пробил полдень и вывел Муца из раздумья.

Проголодавшиеся зрители поспешили домой; а тот, кто чистил, подвинчивал, маслил и подкручивал, оставил самолет, грузным шагом направился прямо через луг и исчез в какой-то лавчонке.

А Муц остался, размышляя о двух вещах — о том, что дома вкусно пахнет жареной телятиной и что этот крылатый воздушный змей через три часа полетит к небу вместе с тем человеком…

«Не потрогать ли эту штуку разок? Никого поблизости нет…» — и Муц храбро перелез через забор.

«Неужели он собирается лететь на этой штуке?» — снова подумал Муц — и… очутился уже подле машины.

«Альбатрос» — прочел он на брезенте огромных отвесных крыльев — и… залез внутрь.

«Нет, какая чепуха — под брезентовой крышей настоящее сиденье»… и Муц уже сидел на нем.

Перед сиденьем находился черный аппарат с железными носами и ушами, пальцами и крыльями с обеих сторон — и… Муц потрогал какой-то металлический рычаг.

«Разве мы не собираемся стать механиками? Разве это не было бы чудесно? Что это, например, за винт» — и… Муц повернул его. «А это, что за кнопка» — и… Муц нажал ее.

Что-то зажужжало у него под самым носом, все громче и громче, оглушительно загудело и, с грохотом, понеслось по лугу вместе с «Альбатросом». Муцу захотелось крикнуть, но тяжелая птица уже поднялась и заколыхалась над лугом. Он хотел спрыгнуть на землю с опасного сиденья, но быстро поднимался ввысь; ему показалось, что он смотрит вниз с третьего этажа.

— Помогите! — жалобно закричал Муц. — Ма-ама!

Жужжали винты, трещали крылья, — а мать не шла. Ветерок свистел за брезентовой стенкой. «Альбатрос» стремительно летел вверх, как бы намереваясь пробить брешь в голубом куполе неба.

— Помогите! Не могу слезть!

Но крики замирали, точно у Муца совсем не было голоса.

Родной Шмеркенштейн все уменьшался, башни становились все ниже и ниже — стали совсем крошечными. Когда Муц уже не различал высокой неуклюжей башни Марка, он чуть не свалился с сиденья; так ему стало нехорошо. За что, за что он должен подниматься так высоко?.. Ведь совсем не он, а другой собирался летать…

«Ах, если бы я был теперь внизу» — горевал Муц. «Я никогда бы больше не ссорился с сестрой, учил бы уроки и никогда больше не играл бы с незнакомыми вещами».

Но жалобы не помогали, не помогли и слезы, которые струились по щекам и продолжали течь, — пока его не осенила мысль, которая его сразу приободрила: не захватил ли он с собой из дому завтрак?

Он полез в карман куртки и вытащил оттуда солидный шмеркенштейновский бутерброд, с которым мальчик может проделывать любые шалости, и тот не испортится.

Муц жевал полчаса под ряд. Пока его щеки уплетали, путешествие казалось ему сносным. Но наступает конец и самым большим бутербродам. Так именно случилось и с Муцом.

Когда исчез последний кусок, его приключение показалось ему совсем ужасным… Дома жаркое уже съедено, отец лежит на диване и сердито бурчит: «Вот сорванец! Пусть только явится!»

Но сорванец не являлся. Он мчался над высокими горами и темными облаками и летел прямо на запад. Ветер унес его шляпу, светлые волосы развевались. Он не слышал ничего, кроме шума ветра, ни о ком не думал, кроме матери, отца и сестренки Лизаньки и все вздыхал.

— Ах! ах! Если бы хоть не утренняя ссора с Лизанькой! Он запрятал ее волчок, — после обеда она ищет его, не находит и ждет Муца.

А тот уже несся над морем, пробирался сквозь облака и тучи, реял над ними и опускался, не смея взглянуть вниз. Злой порывистый ветер грозил сбросить «Альбатрос» в пучину, набрасывался на Муца и ревел над ухом:

— Беда! Тебя выбросит в злую страну. Беда!

Но вслед за этим добрый свежий ветер обвеял лицо Муца и шепнул:

— Держись, не так уж плохо все кончится. Держись! Так боролись между собой два ветра. Стоял вой как-будто два воздушных духа схватились из-за мальчика, и Муц трепетал от этого воя.

Но человек ко всему привыкает, — тем более мальчуган из Шмеркенштейна. После двухчасового трепета Муц почти уже не слышал борьбы между воздушными духами и почувствовал себя безопаснее на своем сидении.