Ф. Энсти - Медный кувшин

Но он вовсе не жалел о кратковременности этого блеска, он горел от стыда и отвращения каждый раз, когда вспоминал о кошмарном банкете, столь непохожем на тихий, простенький обед, который он был намерен дать.

Как-никак, но все было кончено и не стоило мучиться из-за того, чему нельзя было помочь, кроме того, к счастью, не произошло большой беды: мало-помалу джинн понял свою ошибку и, надо отдать ему справедливость, ясно выразил желание исправить ее. Он обещал пойти к профессору на следующий день, и результат этого свидания не мог оказаться неудовлетворительным. А затем, как думал Вентимор, у Факраша должно было хватить здравого смысла и доброго чувства, чтобы уже больше не вмешиваться в его дела.

Значит, пока можно было уснуть спокойно, освободившись от своих наихудших опасений; он отправился к себе в комнату с чувством горячей благодарности судьбе за то, что у него есть христианская кровать. Он снял свои пышные ризы — единственное оставшееся у него доказательство того, что события этого вечера не были галлюцинацией, — и запер их в шкаф с чувством облегчения, что ему никогда но понадобится надевать их опять. Последнею отчетливою мыслью его перед сном было утешительное размышление, что если между ним и Сильвией и была какая-нибудь преграда, то она устранится в течение ближайших часов.

На следующее утро Вентимор увидал, что его ванна и вода для бритья принесены к нему наверх, из чего он совершенно правильно умозаключил, что его хозяйка вернулась.

Втайне он не ожидал ничего хорошего от своей встречи с ней, но она явилась с кофе и бутербродами, так явно выражая благоприятную перемену в споем настроении, что все опасения Горация рассеялись.

— Конечно, г. Вснтимор, барин… — начала она, извиняясь, — вы Бог знает что подумали обо мне с Рапкиным вчера, когда мы таким образом ушли из дому…

— Я был крайне удивлен, — сказал Гораций, — я никак не мог от вас ожидать… Но, вероятно, у вас были на то причины.

— Да, сударь, — сказала г-жа Рапкин, нервно проводя рукою вдоль спинки стула, — дело в том, что на нас с Рапкиным что-то нашло, так что мы не могли оставаться здесь ни минуты ни за что.

— Да? — сказал Гораций, поднимая брови. — Бродячая лихорадка, а, г-жа Рапкин? Странно только, что это случилось именно тогда, не правда ли?

— Должно быть, отделка квартиры… — сказала г-жа Рапкин. — Поверите ли, сударь, все было тут другое… ничего не осталось сверху донизу!

— В самом деле? — сказал Гораций. — А вот я так не замечаю никакой разницы.

— Да и я теперь, днем, но вчера ночью все это было в куполах, да в сводах, да мраморные фонтаны били из-под пола, и целые толпы двигались по лестнице, все молча, а сами — черные, как ваша шляпа… Рапкин видел их, так же хорошо, как и я.

— Судя по состоянию, в котором был вчера ваш муж, — сказал Гораций, — я сказал бы, что он мог видеть что угодно… и даже все вдвойне…

— Не спорю, сударь, что Рапкин мог быть немножко не в себе, много ли ему нужно, когда он просидит полдня над газетами и кто знает еще с чем в читальне. Но и я видела арапов, г. Вентимор, а никто не может сказать, чтобы я пила без меры.

— Я и не предполагаю этого, г-жа Рапкин, — сказал Гораций, — только если бы дом был вчера вечером таким, как вы его описываете, то как вы объясните себе, что он сегодня опять как прежде?

Г-жа Рапкин в своем замешательстве принялась складывать свой фартук в мелкие складки.

— Не мне говорить об этом, сударь, — ответила она, — но если надо высказать мое мнение, то я думаю, что тут не обошлось без тех нехристей на верблюдах, что были здесь па днях.

— С одной стороны, это может быть верно, — с кротостью сказал Гораций. — Вот видите, г-жа Рапкин, вы так устали от стряпни, так переволновались, а верблюды так засели в вашей голове, что вы начали видеть все то, что видел Рапкин, а он стал видеть все, что видели вы. Это так бывает. Ученые люди зовут это «коллективной галлюцинацией».

— Господи! — сказала добрая женщина под сильным впечатлением этого диагноза. — Неужели вы полагаете что у меня такая болезнь? Я всегда была выдумщицей, еще девочкой, и умела гадать по кофейной гуще, как никто, но никогда еще со мной не было ничего такого! И подумать только, что я бросила недоваренный обед, когда вы ждали вашу барышню и ее папашу и мамашу! Ах, мне теперь так стыдно! Как же вы обошлись, барин?

— Нам удалось достать кое-чего из одного места, — сказал Гораций, — но это для меня было крайне неудобно, и я хочу верить, г-жа Рапкин, я искренне хочу верить, что этого больше не случится.

— Уж ручаюсь, что больше не случится. И вы не будете выговаривать Рапкину, сударь, не правда ли? Хотя ведь это он увидел арапов и вбил мне их в голову, но я уж с ним поговорила строго и ему теперь очень горько и стыдно, что он так забылся.

— Очень хорошо, г-жа Рапкин, — сказал Гораций. — Так решим уж больше не упоминать о вчерашних… неприятностях.

Он искренне был рад, что так легко выпутался, потому что нельзя было даже предсказать, какие могли пойти сплетни, если бы Рапкины не были приведены к убеждению, что на эту тему благоразумнее молчать.

— Есть еще одна вещь, сударь, о которой я хотела поговорить с вами, — сказала миссис Рапкин, — о той большой медной посудине, что вы принесли с аукциона несколько времени назад. Не знаю, помните ли вы?

— Я помню ее, — сказал Гораций. — Ну и что же с ней?

— Так вот, сударь, я нашла ее в угольном погребе сегодня утром и я думала спросить у вас, там ли вы хотите держать ее впредь? Потому что, сколько ее ни чисти, она все равно шикарной не станет, ну а там, где она сейчас, она уж и вовсе ни к чему.

— О! — сказал Гораций с некоторым облегчением, потому что в начало ее речи на него напал смутный страх, не наскандалил ли этот кувшин каким-нибудь образом? — Ставьте его куда хотите, г-жа Рапкин, делайте с ним что хотите… только бы я не видел его опять!

— Очень хорошо, сударь! Я только хотела спросить вас, — сказала г-жа Рапкин, затворяя за собой дверь.

Гораций шел в это утро на Большую Монастырскую в очень веселом и добродушном настроении даже по отношению к джинну. При всех своих многочисленных недостатках, он все-таки предобрый старикашка, много лучше того джинна, которого рыбак из «Арабских сказок» нашел в своем кувшине.

Девяносто девять джиннов на сто, думал Гораций, озлились бы, видя, что их благодеяния, одно за другим, «откланяются с благодарностью». Хорошая черта в Факраше — это то, что он не обижается на замечания, и как только начинает понимать, что поступил неправильно, то всегда готов исправить ошибку. И он теперь вполне понимает, что эти его восточные штуки ничего не стоят в наши дни и что если люди увидят, как бедный человек вдруг начинает купаться в богатствах, они, естественно, захотят знать, каким образом он их добыл. Я по думаю, чтобы Факраш стал мне сильно надоедать в будущее. Если он иногда и заглянет, то я примирюсь с этим. Может быть, если ему посоветовать, он согласится принимать другой вид, не столь заморский. Если бы он являлся под видом банкира или епископа (багдадского епископа, например), то пусть бы навещал меня сколько угодно. Только не могу позволить, чтобы он влетал в трубу. Впрочем, он поймет и сам. И он оказал мне действительную услугу, о которой не должно забывать: он прислал мне старика Вакербаса. Кстати, хотел бы я знать, просмотрел ли тот мои чертежи и что он о них думает.