Ф Энсти - Фантастические сказки

— Сегодня — как раз шесть недель! Да, шесть недель тому назад! — сказал вполголоса Гораций Вентимор и вытащил часы. — Половина двенадцатого… Что же я делал тогда в половине двенадцатого?

Сидя у окошка в своей конторе, на Большой Монастырской улице в Вестминстере, он перенесся мыслью к тому яркому августовскому утру, которое теперь казалось таким далеким и невозвратимым. Именно в этот час он ждал на балконе гостиницы — единственной гостинице в Сен-Люке, крошечном приморском местечке в Нормандии, куда его занес счастливый случай, во время одинокой поездки на велосипеде, — ждал ее появления.

Он как сейчас видел всю обстановку: миниатюрный заливчик, на зеленую воду которого сонно ложилась фиолетовая тень утеса; движение волн, лениво плескавшихся у мостиков, с которых он сам кидался в воду полчаса назад; он вспомнил, как далеко плавал к бакену; вспомнил, с каким радостным предчувствием одевался и лез по крутой тропинке к террасе гостиницы.

Ибо разве ему не предстояло провести весь остаток этого блаженного дня в обществе Сильвии Фютвой? Разве не собирались они вместе на велосипедах (правда, с ними ехали и другие, но те не считались) в Виолет, чтобы закусить там над утесом и нестись обратно, все время вместе, среди душистого сумрака по береговым склонам, между тополями, или вдоль ржаных полей, отливающих золотом под ярко-пурпуровым небом?

Он видел себя обходящим мощеный двор перед гостиницей и вспомнил, как его охватил внезапный страх прозевать ее. Перед ним была только низенькая тележка с холстинным верхом, предназначенная для доставки профессора Фютвоя с женой на сборный пункт.

Вот, наконец, появилась и Сильвия, умопомрачительно прекрасная и свежая в своей легкой розовой блузке и юбке цвета крем. Как грациозна, приветлива и вообще очаровательна была она весь этот незабвенный день, наилучший в ряду других дней, несколько менее прекрасных и теперь миновавших навек!

Правда, не все в них было совершенством. Старый Фютвой порою слегка надоедал своими бесконечными диссертациями о египетском искусстве и о старинных восточных письменах, будучи уверен, что Гораций горячо интересуется ими, хотя последний только политично притворялся. Профессор был ученейшим из археологов и положительно лопался от сведений по своим любимым предметам, но весьма возможно, что Гораций проявлял бы меньше любознательности касательно разницы между клинообразными или арамейскими и арабскими надписями, если бы его собеседник был отцом другой девицы. Впрочем, подобная неискренность является доказательством искренней любви.

Так, мучая сам себя, Гораций рисовал себе картины этих каникул, проведенных в Нормандии: деревянные избушки с линюче-синими ставнями и черепичными крышами, поросшими тростником; шпили деревенских церквей, сверкающие над брон-зово-зелеными берегами; крутые склоны у моря; желтые и оранжевые утесы, имеющие мрачный вид рядом со вспаханными полями или лугами у их подошвы; пятнистый, белый с черным, скот, мирно пасущийся у моря, цвета ляпис-лазури и малахита, — и повсюду присутствие Сильвии, звук ее голоса в ушах! А теперь… Он поднял взор с бумаг и транспаранта на своей конторке, обвел глазами тесную комнатку, в которой работал, взглянул на планы, фотографии, разные рамки на стенах и почувствовал глухое раздражение против этой обстановки. Из окна открывался веселый вид на высокую рассыпающуюся стену, прежде входившую в состав старинной ограды аббатства и увенчанную фризом, над ржавыми остриями которого протягивались желтеющие ветви нескольких платанов.

— Она непременно полюбила бы меня, — мелькнули у него отрывочные мысли. — Можно было поклясться в этом, особенно в тот последний день… И родители ее ничего не имели против. Мать довольно радушно просила меня зайти к ним по возвращении в город. Когда я пошел…

Когда он пошел, то вышло совсем иное, весьма обычное для знакомств, завязавшихся на континенте, на водах. Было трудно определить, но невозможно не заметить некоторую формальность непринужденность со стороны г-жи Фютвой и даже со стороны Сильвии, которые как будто намекали на то, что не всякая дружба переживает переезд через Ламанш. Он ушел с болью в сердце, но с ясным сознанием, что теперь необходимо ждать первых шагов с их стороны. Пусть позовут его обедать или хоть пригласят бывать… По прошло более месяца и от них не было вестей. Нет, разумеется, все кончено! Он должен понять, что от него отвернулись.

— Во всяком случае, — говорил он себе с коротким и невеселым смехом, — это довольно естественно. Г-жа Фютвой, вероятно, справлялась о моих профессиональных перспективах. Да оно и лучше! Как могу я жениться, еще не достигнув самостоятельности? Сейчас я только содержу себя прилично. Я не имею права свататься к кому-либо, не говоря уже о Сильвии. Видайся я с нею, я уступил бы искушению. Это не невеста для такого нищего, как я, обреченного на несчастье. Однако ныть совершенно бесполезно. Взглянем лучше на последнее произведение Бивора.

Он развернул большой раскрашенный план, на уголке которого была подпись: «Вильям Бивор, архитектор», и начал разглядывать его не с особенной благосклонностью.

— Бивор лезет в гору, — решил он про себя. — Бог свидетель, я не завидую его успехам. Он — славный парень, хотя его архитектурные вымыслы ужасны. Но кто я такой, чтобы критиковать его? Он преуспевает, а я — нет! Между тем, будь я на его месте, чего бы только я не сделал?

Тут необходимо заметить, что в этом не было обычного самообмана бездарности. Талант у Вентимора на самом деле был выше среднего; при лучших условиях его идеалы и честолюбивые стремления могли бы достигнуть признания и осуществления.

Но у него как-то не хватало энергии: сверх того он был слишком горд, чтобы выставляться напоказ, и до сих пор ему упорно не везло.

Поэтому в данный момент у него не было других занятий, кроме как помогать по мере надобности Бивору, пополам с которым он нанимал деловое помещение и конторщика; и ему невесело было чувствовать, что с каждым годом такой насильственной полупраздности он все более отстает от прочих в погоне за богатством и славою, так как ему уже минуло двадцать восемь лет.

Если девица Сильвия Фютвой когда-нибудь питала к нему действительное влечение, то понять это было нетрудно. Гораций Вентимор не был образцом мужской красоты, такие образцы часто встречаются только в романах, да и там не интересны, но его резко очерченное и чисто выбритое лицо дышало известным благородством, и если около рта слегка обозначились иронические черточки, зато серо-голубые глаза глядели замечательно открыто и приятно. Он был хорошо сложен и достаточно высок, чтобы никак не считаться приземистым; белокурый и бледный, но без оттенка болезненности, он производил впечатление человека, принимающего жизнь, как она есть, и с юмором встречающего те гучи, которые могли омрачить его горизонт.