Анна Ахматова - Тропинка 03-1998

— Простите, как? Скажите, пожалуйста, ваше имя-отчество. Хозяин улыбнулся.

— У нас раньше не было отчеств. Теперь паспорт стали писать—Зия Минлегалиевич.

Мама напряжённо вслушивалась в непривычное звучание.

— Трудное имя,—сказал хозяин,—Минлегали— мой отец. Называй меня по-вашему—Зия Михайлович.

— Хорошо,— сказала мама,—Зия Михайлович...

Рядом с хозяином стояла маленькая, худая, темнолицая и черноволосая женщина с большими голубыми глазами. Она была красивой и была бы ещё лучше, если б не худоба. Это мама говорила. Она пряталась за плечо мужа и руками прикрывала выпиравший живот.

— А вас?—спросила её мама.

Женщина смутилась и совсем спряталась за спиной мужа.

— Малика её зовут,—сказал хозяин.

— Понимаю. А по отчеству?

— Малика,— повторил Зия Михайлович, давая понять, что отчества не нужно.

У них был шестилетний сын Равилька, и ещё с ними жила бабушка Зии Михайловича, Равилькина прабабушка. Очень маленькая, сгорбленная, сморщенная, она, наверное, плохо видела. По комнате передвигалась медленно, цепляясь скрюченными пальцами за стол или спинку кровати. На ногах у неё были войлочные бурки и глубокие резиновые галоши с острыми, загнутыми вверх носами, которые, как я узнал после, назывались чуни.

Женщины плохо говорили по-русски, вернее, старуха совсем ничего не говорила и почти не понимала.

Гайсановы освободили для нас один угол комнаты. При входе громоздилась печь с чугунной плитой.

Мама невесело осмотрела наше новое жилье: стены серые, в трещинах, давно не белённые; по углам свисали нити паутин, потолок над печкой покрыт копотью.

— Хорошо бы побелить,—неуверенно сказала мама.

— Эта можна,—согласился Зия Михайлович.

Негашеную известь мы набрали на стройке—там строили двухэтажные шлакоблочные дома для эвакуированных. Меня туда Равилька сводил.

Малике было трудно белить, а мама не умела. Помочь вызвалась наша новая соседка, бабушка Тимофеевна.

Все вещи из комнаты вынесли в коридор: благо, и у нас, и у Гайсановых вещей немного.

Ребятни в нашем бараке уйма, от ползунков до моих ровесников и старше.

В тот день я подружился с Генкой из третьей комнаты. Генка учился в нашей школе, только классом выше: я—во втором, он—в третьем.

— К нам, значит, переехал?—спросил он.— Лады. Корешками будем.

— Кем будем?—переспросил я.

— Корешками. Ну, приятелями, значит.

— Хочешь, химический карандаш дам?—обрадовался я.— И “торгсинские” спички у меня есть, пять штук, красноголовики: обо что угодно зажигаются.

— Давай,—сказал Генка.—А колесо надо? Счас притащу.

Генка сбегал куда-то и приволок плоский железный кругляк с зубцами внутри. Мы потом много таких на заводских свалках находили. В придачу к колесу— крючок из толстой проволоки.

У Митяя тоже был обруч; и за то, что давал покатать, он требовал мзду: горбушку ли, пареную репу или кусок жмыха. Задарма, говорил Митяй, не дают и козе корма. Я спросил у Генки:

— А что ещё я тебе должен за колесо?

— Ничего.

— А хочешь книжку почитать? Интересная!

Я разыскал среди вещей изрядно потрёпанную и зачитанную книгу Бориса Житкова “Что я видел” — самую любимую, единственную, которую мы привезли из Киева.

Наша комната после побелки стала светлой и казалась еще шире—совсем огромной.

Чтобы не стеснять себя и хозяев, мама отгородила наш угол простынями, продёрнутыми на верёвках, так что у нас получилась вроде бы отдельная комнатка, вполне уютная.

Потом был ужин. Мама пригласила “к столу” Зию Михайловича с Маликой и Тимофеевну. Малика не села с нами. Они с Зиёй Михайловичем поговорили о чем-то на своем языке, и Зия Михайлович сел один. Тимофеевна, умытая, по-нарядному одетая, с цветастым полушалком на плечах, пришла, перекрестилась на угол, пошептала губами и притулилась на табурете.

Ели варёную картошку с постным маслом и луком.

— По случаю новоселья полагалось бы выпить вина, но сейчас ничего нет,—сказала мама.—Вы уж не обессудьте, как-нибудь в другой раз.

— Мы не обидимся, бог не осудит,—сказала Тимофеевна.—Да и не до выпивки сейчас. Вон ведь супостат проклятый как далеко зашел, аж до Волги-матушки, до самого Сталинграда. Как думаешь, Зия, дальше пустят али нет? Чего формбюро-то сообчает?—Тимофеевна кивнула на чёрный диск репродуктора.—Чего на заводе говорят?

— На заводе говорят: фрица дальше пускать нельзя. Фрица не пускать—много танков делать нада. Новая машина делать будем, тридцатьчетвёрка. Много делать будем! Парторг на митинг выступал...

Мама закивала головой:

— Люди готовы сутками стоять у станков, только чтобы немец дальше не пошёл.

— Вот то-то и оно! Сколь народу полегло. Сколь без крову осталось... От моих уж давненько весточки нету...—Тимофеевна тяжело вздохнула и перекрестилась. — Господи, спаси и сохрани детей наших.

Дядя Зия кивал головой. Мама сидела взволнованная: слова Тимофеевны разбередили её.

— У тебя-то как?—спросила маму бабушка Тимофеевна.—Твой-то воюет?

И тут мама не выдержала и разрыдалась.

— Что ты! Что ты!—запричитала Тимофеевна.

— Прости меня, глупую, что рану сердечную растревожила. Не хотела я, только спросила... Успокойся, милая!

— Нет-нет, ничего,—сквозь слёзы бормотала мама.—Извините меня. Я ничего не знаю о муже... Мы уехали одни. Он был в Москве, и никаких вестей.

— Будут вести, непременно будут,—быстро заговорила бабушка Тимофеевна.— Ты пожди. Придёт час. А слёз не стесняйся. Поплачь, коль охота. Слёзы из глаз—душе легче, слёзы в душе— сердце болит. Поплачь, милая, поплачь.

Потом мы пили чай, заваренный сушёными листьями земляники. Это я насушил. Мария Филипповна говорила, что земляничный лист тоже в чай хорошо. И цвет получается, как у настоящего чая.

Зия Михайлович выпил две кружки с маленьким комочком сероватого сахара и ушёл на свою половину, а бабушка Тимофеевна еще долго сидела у нас.

Вы когда-нибудь убегали из дома? Я даже представить не могу, как бы мы с мамой жили друг без друга.

А вот Генка из третьей комнаты однажды хотел убежать.

Уходя на работу, мать оставила Генке миску картошки и велела сварить. Миска-то совсем небольшая, на полкило. Половину картошки она наказала оставить отцу, который должен был вернуться с ночной смены. Маленький гранёный стаканчик растительного масла тоже на двоих. А щи в кастрюльке—только для отца.

Зашли мы с Витькой. Генка в это время сидел за столом и уплетал свою порцию картошки. Мы смотрели и глотали слюну. Обычно мы всем делились. Витька снабжал нас жмыхом. Я тоже часто выносил “с обломом” на всех. Не угостить нас Генка никак не мог.

Мы быстро расправились со всей миской.